Болтун

— Наверное, я бы кем-нибудь стал. Не знаю, может врачом. Или математиком, в честь моей школьной учительницы.

— У тебя нет таланта ни к тому, ни к другому.

Прежде, чем я ответил Дарлу, Дейрдре мечтательно, по-девичьи вздохнула:

— А я бы пошла в библиотеку. И взяла бы все книги, которые только пожелаю, даже если я их уже читала.

А Дарл вдруг сказал:

— Убери одного сумасшедшего из своего списка. Я отсюда сваливаю.

— Что?

Мы с Дейрдре спросили его одновременно, и Дарл усмехнулся, в темноте сверкнули его зубы.

— Это все приедается. А война и вовсе скучно. Столько возможностей исчезнет. Я хочу на юг. Там тепло и спокойно.

В ту ночь я так и не заснул. Я все думал, как я стану воевать, если рядом не будет Дарла.

Я чувствовал, что не спала и Дейрдре. Только Дарл был совершенно безмятежен, и ничто не возмущало его спокойствия.

Глава 23

Октавия сидела рядом со мной, взгляд ее то и дело касался лезвия ножа. Я и не заметил, что говорю по-особенному напевно, так я читал сказки своим детям, когда они были маленькими.

Когда я закончил, Октавия спросила:

— И он просто уехал?

— Он просто уехал. Он всегда так делает. А я пообещал назвать сына его именем.

— Я не понимаю, — сказала она, будто это было сейчас самое важное, что нужно было понять. — Почему ты хотел назвать Марциана в честь него? Дарл бросил тебя в самое тяжелое время.

Я пожал плечами, затем ответил:

— А без него я бы до сих пор, наверное, сидел в дурдоме. Или восстание провалилось бы, потому что я не знал нужных людей. Или я умер бы от заражения. Словом, много чего могло приключиться, если бы не было Дарла.

— Да что уж там, даже ручка твоей сестры не вернулась бы к ней.

— Это сарказм?

Октавия улыбнулась, однако по выражению ее лица было совершенно не понять, подтверждает она мое предположение или нет. В любом случае, я был уверен, что хотя бы подсознательно Октавия была Дарлу благодарна. Он избавил ее от мучительного ожидания и страха. Теперь мы снова сидели в спортивном зале одни, слава моему богу, и нам оставалось только ждать. Мы одновременно посмотрели на лезвия наших ножей, а затем я услышал, как кто-то играет на фортепьяно. Мелодия была тонкая: слабая ниточка, рваное сердцебиение, и какая-то невероятно грустная. В ней было было нечто старомодное, но и нечто детское. Не то забытая колыбельная, не то песенка, услышанная во сне, не взаправду существующая, но притягательная.

Мы с Октавией поднялись на ноги одновременно.

— Ты думаешь, он с нами играет? — спросила она, но я покачал головой.

— Он не умеет играть.

Больше. Странно осознавать, что вот был человек живой, а теперь стал мертвый. Я много раз это видел, однако никогда не наблюдал смерть в таком близком и буквальном виде. Изнутри.

Сначала я думал, что это просто школа, воплощение, воспоминание. Но чем дольше я смотрел, тем отчетливее понимал, что все здесь медленно разрушается. Я видел трещины, проходившие по потолку и полу, видел тлеющие края контуров. Все уходило.

И я понял кое-что, показавшееся мне очень страшным. Душа этого человека умирала, но пока она исчезала, разрушалась, тело его использовалось этой субстанцией. Смерть, приносившая смерть.

Я не стал говорить этого Октавии, и в моем молчании было милосердие к ней. Звуки, издаваемые фортепьяно изменились, теперь было множество нот, которые исходили от расстроенного инструмента — охрипших, слабых, дрожащих. Я услышал детский не то смех, не то плач, звук был слишком далекий и словно бы расплывающийся.

— Я не могу больше сидеть тут и ждать, — сказала Октавия. Но не мог я, потому что чувствовал, что еще секунда, и я не выдержу. Я рванулся к двери, замер у нее. Когда я обернулся, Октавия вытянула вниз руку с ножом: прямо, болезненно, до отбеленных костяшек сжимая рукоять.

— Мы не можем просто сидеть и ждать, — согласился я. — У нас нет столько времени.

Это место разрушалось, и я был уверен, что вместе с ним вскоре начнем исчезать и мы. Может быть, меня охватило компульсивное представление, призванное заставить меня действовать, а может то была безупречная работа интуиции.

— А если это нельзя убить? Люди, которые пропали, они ведь не смогли ни сбежать, ни ранить это.

Я ответил:

— Они были одни, Октавия. Нас двое. Это значит, что у нас в два раза больше шансов.

— Ноль умноженный на два будет ноль.

— Я сказал бы, что ты все видишь в черном цвете, однако в данный момент мы в ситуации, где даже я все вижу в черном цвете.

Металл на ручке двери потрескался, с него отслаивались хлопья, как будто слезающая кожа. Музыка вошла в крещендо, а затем перестала являться музыкой вовсе, больше в ней не было ничего нежного, кто-то бил по клавишам почти безо всякой системы, в приступе ярости или боли.

Октавия подошла ко мне. Нож в ее руках дрожал. Я поцеловал ее в лоб и сказал:

— Мы справимся. Нужно только не бояться. Ты готова не бояться?

Она кивнула, затем покачала головой.

— Наверное, это значит, что я не знаю, — сказала она задумчиво. — Но, знаешь, сидеть здесь все-таки невыносимо. Не потому, что мне не нравятся рассказы о Дарле. Скорее дело в ожидании.