Большая перемена (сборник)

— Ну что вы?! Мы проведём коротенький диктант. Проверим, как вы написали. И вынесем своё заключение. Вот и вся недолга.

За моей спиной горестно вздохнула Светлана Афанасьевна. Подполковник метнул в мою соратницу встревоженный взгляд и оробело спросил:

— И когда же вы собираетесь диктовать?

— Прямо сейчас и продиктуем. Раз-раз! И в дамки!

— Но у меня нет тетрадки, где писать, — сказал подполковник, стараясь отсрочить неприятную процедуру.

— Хватит и листа простой бумаги, — захлопнул я дверцу ловушки.

Подполковник позвонил какому-то Митякову и наказал: к нему никою не пускать, даже самого министра! Затем он достал из стола лист писчей бумаги, взял авторучку и замер, приготовясь к диктанту.

— Светлана Афанасьевна, диктовать будете вы. Это по вашей части, — напомнил я и, достав из портфеля любимую книгу, вручил соратнице. Или подельнице, выражаясь на языке, близком подполковнику.

Светлана Афанасьевна глянула на обложку, на её лице появилось изумление, но она его подавила и, открыв первую страницу, стала медленно, делая паузы, диктовать:

— «Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, — мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, — всё же я дерзаю утверждать, что моё божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей…»

— Как-то не по-нашему. Небось Хемингуэй? — спросил подполковник, давая понять: он не чужд литературе.

— Эразм Роттердамский. «Похвала глупости», — пояснил я.

— Да разве можно хвалить глупость? — удивился подполковник.

— Это сатира, — пояснила Светлана Афанасьевна.

— А, понятно. И юмор.

Подполковник писал старательно, выводя каждую букву. Когда он добрался до конца страницы, я остановил диктовавшую.

— Этого достаточно. А теперь, товарищ Гущин, погуляйте. А мы посмотрим, что у вас получилось.

— Можно я погуляю прямо здесь? — несмело попросил подполковник.

Светлана Афанасьевна села на его место, и её красный гранёный карандаш запорхал по странице, роняя красные знаки. Я стоял за её плечом.

Гущин нервно ходил по кабинету, бросал в нашу сторону тревожные взгляды.

Наконец Светлана Афанасьевна исправила букву в последнем слове и отложила карандаш. Гущин бросился к нам с воплем:

— Ну как?

— Мягко говора, неважно. Даже не тянет на двойку. — Я показал страницу, густо усеянную красными чёрточками и буквами. Красного цвета, пожалуй, было больше, чем синих чернил.

— А нельзя ли как-то это… — подполковник не отважился произнести необходимое слово. Его лицо шло алыми пятнами.

— Нельзя ли как-то это скрыть? А в заключение написать нечто противоположное? Мы вас поняли верно? — спросил я, дивясь своему цинизму.

— Вы угадали, — выдавил из себя Гущин, и как мне показалось, похудел, будто использованный тюбик.

— Мы вас прикроем, если вы, в свою очередь, поможете нам, — продолжал я в том же наглом стиле.

— Чего вы хотите?

— У вас находится наш ученик Григорий Ганжа. Вы должны его отпустить, — потребовал я.

Гущин молчал, вникая в мои слова, и вдруг взорвался:

— Так вот оно что?! И ради этого вы устроили цирк, только бы вытащить своего хулигана. И моя аттестация — сплошное враньё!

— Не расстраивайтесь. Рано или поздно вы всё равно станете полковником, — сказал я, желая его успокоить.

— Чёрт с ним, с полковником! Мне куда приятней засунуть вас в КПЗ, к вашему Ганже! — ещё пуще распалялся Гущин.

Я взглянул на Светлану Афанасьевну, она одной ногой уже была в глубоком обмороке.

— Валяйте! А потом весь город будет потешаться над вашим диктантом! — выпалил я, будто сиганул с небоскрёба. Мой желудок даже подскочил к самому горлу. Я добавил: — Между прочим, самое тяжкое наказание для Ганжи — уроки Светланы Афанасьевны. Он — закоренелый прогульщик. В этом смысле, рецидивист. И ещё неизвестно, что для него страшней: ваше КПЗ или её урок.

— Он прячется от меня в мужском туалете, — чуть ли не всхлипнула моя соратница.

— Шут с вами! Забирайте своего Ганжу, — сдался Гущин. — Мы им сыты по горло. Он что потребовал, шельмец? Отведите, говорит, к начальству, ко мне то есть, хочу сделать важное заявление! Горит, мол, душа! Каково? Важное заявление, и душа прямо пылает, — не удержался, передразнил он Ганжу, — Я его к себе, кто знал-то? Говорю: «Ладно, заявляй!» Он говорит: «Мне известно, кто убил Ленского». Я сразу-то не врубился — борьба с преступностью, такой в мозгах ералаш. Но фамилия показалась знакомой, будто давно на слуху. Думаю: наверно, нераскрытое дело. Говорю: «Тогда назови имя убийцы». Он говорит: «Ленского убил Онегин». «Тьфу! — говорю. — Это мы сами учили, и мы тебе вмажем в протокол дополнительный пункт: оскорбление при исполнении». И что? Думаете, сдрейфил? Он прикидывается овечкой и отвечает: «Я вас не оскорблял. Я же не говорил, будто вы не знаете, кто кокнул Ленского. Я сказал: это известно мне. И хотел вам сообщить. Вдруг, думаю, вы не знаете, что я читал „Онегина“. Мол, невежда. Вот и доложил». А в глазах смех! Издевается, значит. Забавляется, говорите? Но от этого не легче. И этак всё утро. Не одно, так другое. Столько лет в органах, но до сих пор не встречал такого баламута.