Большая перемена (сборник)

Василий Пастухов ходил за мной в кильватере, а если по-сухопутному, по пятам, сидя на моих уроках, вникал в слова и жесты, и однажды перешёл к действиям — оттёр меня к окну учительской я, открыв блокнот, взяв на изготовку авторучку, произнёс: «Слушай, юнга, не пора ли поделиться с товарищами?» — «Ты о чём?» Я не хитрил, я действительно не понял его. «Не темни! Говорят, ты разработал особую систему, где всё по полкам. Да я и сам не слепой, не глухой. Ну-ка выкладывай, как у тебя это получилось, — взял и образумил своих рецидивистов. Словом, методы, расчёты, подходы?» — «Я и сам хотел бы это знать», — ответил я с улыбкой. «Север, я ведь к тебе серьёзно. Детская преступность распухает, вот-вот и полезет через край, она их затягивает в трясину, слабые детские души. Ты читал, конечно: есть сигнал: „Спасите наши души!“ — так это они, и они обращаются к нам. Помолчи три минуты и ты услышишь. Короче: мы должны собрать всё передовое, в том числе и твоё. Так что не жмись!» — призвал бывший моряк, истолковав мой ответ как неуместную шутку и желая меня образумить. «Вася, если честно, я и сам не понимаю, как у меня это получилось», — признался я действительно честно. «Так не бывает, — рассудительно возразил Пастухов. — Вспомни: ты что-то прикидывал, ложил на весы, составил план». «В том-то и дело! Ничего я специально не придумывал, не взвешивал на весах, да их и нет у меня. Всё вышло само собой», — сказал я, сам удивляясь этой удаче. На его тельняшке дрогнули синие полосы, началось волнение балла в два, — так мне показалось, — сурово сжался Васин тонкогубый волевой рот. «Понимаю, — задумчиво пробормотал мой однокурсник. — Не просто расстаться вот так сразу с тем, чем обладаешь, чему ты сам хозяин. И всё-таки подумай: наше дело общее! Только тогда, понимаешь?» Он сжал пальцы в бронебойный кулак, изобразив единство к мощь педагогических сил, и потряс им перед своим лицом.

А что же Машкова? Она помалкивала, словно не замечая моих достижений, как и прежде держала сплетников на голодном пайке, не сбавляя своих придирок, будто я из её любимчика и вовсе превратился в злейшего врага. Предполагаемые сплетники недоумевали и в кулуарах у меня скрашивали: «За что она тебя так? Чем ты ей насолил?» «Я не солил, не перчил, не подкладывал горчицу. Ольга Захаровна — человек принципов, только и всего», — отвечал я уклончиво.

Машкова в этой своей строгости была одинока, почти сирота, для остальных в учительской я стал подобием педагогического вундеркинда — меня показывали, и первой ко мне направили инспекторшу детской комнаты. Та заглянула к своим подопечным — проверить: чего ещё они умудрились натворить, Фёдоров и его компания, и ей тотчас сказали: вы с ними возитесь всей вашей комнатой, и никакого проку, а к нам пришёл молодой, совсем молодой человек, сам почти ребёнок, и пожалуйста, — и поведали о моих подвигах и чудесном превращении гадких учеников. Блондинка в погонах старшего лейтенанта, не раздумывая, взяла меня, ну не в прямом, конечно, смысле, за грудки: «Гражданин Северов, нам такие люди нужны! Образованные, знакомые с психологией ребят. Закончишь институт, не тыркайся по сторонам, не ищи другое, ступай в наши органы. Хочешь, заранее организуем вызов, тебя направят к нам. Получишь звание и прочие льготы». Я поблагодарил за незаслуженное доверие и отказался: педагогика — не мой путь! «Оставим вопрос открытым. Время есть!» — сказала милицейская блондинка и ушла, оставив дверь в органы распахнутой настеж.