— Знаешь, Алекс, — о, Господи, что там еще? — знаешь, почему меня совершенно не тревожит тот факт, что кто-то носит часы? Знаешь, почему я спокойно принимаю в подарок от родителей пять фунтов? Потому что знаю: неотъемлемой — ты понимаешь, неотъемлемой… — да, я понимаю! Так уж вышло, что английский —
— Наоми, я люблю тебя.
Большие карие глаза идеалистки превращаются в узкие щелочки:
— Как это ты меня «любишь»? Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу жениться на тебе.
— Что с тобой? Ты находишь это смешным?
— Будь моей женой. Матерью моих детей. У каждого придурка с занавешенными окнами есть дети. Почему же их не может быть у меня. Как-никак, я продолжатель рода.
— Ты выпил слишком много пива. Пожалуй, я пойду…
— Не уходи! — и я снова говорю этой девушке, с которой едва знаком, и которая мне не нравится, что я ее люблю. — Я люблю тебя!
О, Господи, аж дрожь по телу!
И я запираю дверь, чтобы она не ушла. Я умоляю ее не ночевать на каком-нибудь холодном пляже. Глупо ночевать под открытым небом, когда в номере «Хилтона» стоит роскошная двуспальная кровать:
— Я вовсе не хочу превращать тебя в буржуа, Наоми. Если кровать кажется тебе слишком роскошной, то мы можем заняться любовью на полу.
— Ты хочешь, чтобы я вступила в половую связь? — переспрашивает она. — С
— Да! Со мной! С еще тепленьким представителем несправедливого общества! С сообщиком! Да! С несовершенным Портным!
— Мистер Портной, простите меня, но если ваши глупые шутки имели целью…
Тут я заваливаю ее на постель, хватаю за грудь… и отлетаю к стене после мощнейшего удара головой в челюсть.
— Черт побери! Где тебя этому научили? В армии, что ли?
— Да.
Я плюхаюсь на стул:
— Нашли, чему учить девок.
— Знаешь, — говорит она абсолютно бесстрастно. — С гобой явно что-то не в порядке.
— Конечно, не в порядке! Губа вот кровоточит!
— Ты самый несчастный человек из всех, кого я знаю. Ты как ребенок.
— Нет! Неправда…
Но она, не дав мне даже рта раскрыть и отметя прочь все мои попытки объясниться, начинает новую лекцию:
— Почему ты осуждаешь свою жизнь? В этом нет никакого смысла. Похоже, ты испытываешь удовлетворение, даже некую гордость, превращая себя в объект собственных насмешек. Странное у тебя чувство юмора. Я не верю, что ты по-настоящему хочешь изменить свою жизнь. В твоих устах все как-то искажается, приобретает ироничный оттенок. Круглые сутки ты тем или иным способом изгаляешься над собой. Я правильно говорю — «изгаляешься»?
— Да. «Изгаляться», «насмехаться»…
— Вот именно! Но ты ведь образованнейший человек! Тем труднее оправдать твое поведение. Ты столького можешь достичь! Внести такой вклад! Это глупо — изгаляться над собой! Это неприемлемо!
— Ну, не знаю, — отвечаю я. — В конце концов, насмешка над собой — это классическая форма еврейского юмора.
— Нет, не еврейского юмора! Это юмор
Ни намека на любовь в этой реплике, должен вам заметить. К утру я уже знаю о том, что являю собой средоточие всех отрицательных, постыдных качеств, присущих «культуре диаспоры». Столетия бездомности не прошли даром — за это время сформировался тот особый тип еврея, ярким представителем которого является Алекс Портной — испуганный, беззащитный, насмехающийся над самим собой, развращенный долгим пребыванием в языческой среде иудей. Именно такие иудеи, как я, безропотно шли — миллионами! — в газовые камеры, даже не пытаясь перечить своим палачам. Диаспора! Само это слово вызывало у Наоми приступ гнева.
Когда она закончила учить меня уму-разуму, я сказал:
— Замечательно. А теперь давай потрахаемся.
— Ты омерзителен!
— Вот именно. Наконец-то
— Господин Портной! — говорит она, поднимая с пола рюкзак. — Вы всего лишь презирающий себя еврей.
— Ах, Наоми, это, быть может, лучшая разновидность евреев.
— Трус!
— Сорванец.
—