Болезнь как метафора

Чаще всего с чумой сравнивают эпидемии. Причем массовые заболевания воспринимаются как бич. Отождествлять болезнь с наказанием – очень старая мысль, вскрывающая причины болезни, она противоположна идее заботы о больном, высокому званию медицины. Гиппократ, сочинивший несколько трактатов об эпидемиях, специально оговаривал, что «гнев Божий» не служит причиной бубонной чумы. Однако болезни, расцениваемые в Античности как наказание, вроде чумы в «Эдипе», не считались позорными, как проказа, а позднее сифилис. Болезни, в той мере, в которой им придавалось значение, были общим бедствием, групповой карой. Отдельная личность за свои прегрешения могла получить раны или сделаться инвалидом. В качестве аналогии из античной литературы возьмем Филоктета и вспомним его ногу, из которой сочился гной. Вот образец постыдной в современном смысле болезни, делающей больного изгоем.

Самый большой страх внушают болезни не просто фатальные, а превращающие тело человека в нечто чужеродное, вроде проказы, сифилиса, холеры и (в воображении многих) рака. Именно они особенно часто подлежат повышению в ранг «чумы». Проказа и сифилис были первыми болезнями, описываемыми как отталкивающие. В самых ранних записях докторов конца XV века сифилис предстает как болезнь не только отталкивающая и карающая, но и экспансионистская – таким образом она метафорически перекликается со СПИДом. Хотя Эразм Роттердамский, самый влиятельный европейский педагог начала XVI века, описывал сифилис как «обычную разновидность парши» (в 1529 году он считает его «хуже парши»), многие уже понимали, что эта болезнь имеет иную природу, поскольку передается половым путем. Перефразируя Парацельса, Донн говорит, что «эту заразную болезнь, поразившую человечество в нескольких краях, а затем разлившуюся по свету, Бог сначала наслал как наказание за распутство». Долгое время, практически вплоть до того, как болезнь стала легко излечимой, восприятие сифилиса как наказания за индивидуальный проступок соседствовало с его пониманием как возмездия за распутство среды – как это сейчас происходит со СПИДом в богатых промышленно развитых странах. По контрасту с раком, рассматривающимся на современный лад как болезнь, которой подвержены индивиды, СПИД понимается более традиционалистски, как болезнь индивидов, состоящих в «группе риска» – эта нейтрально звучащая, бюрократическая категория воскрешает архаичную идею о запятнанной грязью клике, наказанной болезнью.

Разумеется, не каждое упоминание о чуме или ей подобных заболеваниях – суть порождение зловещих стереотипов о болезни и больных. Попытки взглянуть на болезнь (бедствие как нечто целое) критически, исторически предпринимались на протяжении XVIII века – начиная с «Дневника чумного года» Даниэля Дефо (1722) и кончая «Обрученными» Алессандро Мандзони (1827). В историческом романе Дефо, написанном от лица очевидцев бубонной чумы, которая свирепствовала в Лондоне в 1665 году, нет ничего, что могло бы способствовать пониманию чумы как наказания или, в последней части повествования, как преобразующего опыта. Мандзони в подробном рассказе о прохождении чумы через герцогство Милан в 1630 году представляет более точную, менее упрощенную точку зрения, чем исторические источники, которыми он пользовался. Но даже в этих двух многоплановых сочинениях сильны некоторые устоявшиеся, примитивизированные идеи по поводу чумы.

Характерная черта обычных записок о чуме: болезнь неизменно приходит из другого места. Когда в последнее десятилетие XV века сифилис прокатился эпидемией по Европе, он получал разные названия, которые могут служить наглядной иллюстрацией потребности придать внушающей страх болезни иностранное происхождение[54]. Для англичанина это была «французская ветрянка», для парижанина – morbus Germanicus, германская хворь, для неаполитанца – «флорентийский недуг», для китайца – «японская болезнь». Но то, что может показаться шуткой на тему шовинизма и его неистребимой живучести, свидетельствует об очень важной истине: существует связь между воображаемой болезнью и воображаемой степенью чужеродности. Возможно, она заложена в самой концепции зла, архаически отождествляемой с не нашим, чужаком. Как заметила Мэри Дуглас[55], осквернитель всегда не прав. Верно и обратное: человек, уличенный в неблаговидном поступке, воспринимается, во всяком случае потенциально, как источник осквернения.

Болезни могут приходить не откуда-то из-за океана, а из соседних стран. Заболевание – вид вражеского нашествия, и их переносчиками часто становятся солдаты. Записки Мандзони о чуме 1630 года (глава 31) начинаются с констатации: