Бой местного значения

Как и условились, Семен Семеныч остался со своей группой на завале, закладывать фугасы. А мы вчетвером осторожно поползли дальше по насыпи, заросшей прошлогодней травой, ломкой и пыльной. В этой траве, метрах в пятидесяти от завала, Янгибаев обнаружил первую противотанковую мину. И пошло, и пошло.

Я поднялся на четвереньки, чтобы осмотреться. Позади темнела высокая груда завала. Справа черной сплошной стеной стоял лес. Лишь отдельные острые вершины елей выделялись на фоне темного неба, и над одной из вершин, над самым острием, блестела яркая случайная звезда, каким-то чудом прорвавшаяся сквозь тучи.

Назад и вправо я посмотрел мельком. И взгляд мой, и весь я сам был устремлен вперед, где торчали возле немецких траншей колья проволочного заграждения. Проволоки не видно в ночи, поэтому банки, привязанные к ней, казались черными сгустками, повисшими в воздухе. Пустые консервные банки — чуть тронешь проволоку, и они закачаются, забрякают, застучат одна о другую. Но мы не будем на сей раз резать колючку и растаскивать спирали Бруно. Для танков они не преграда. Нам надо только снять мины.

Я работал, вслушиваясь в темноту. Обыкновенная весенняя тишина стояла над лесом и над болотом, нарушал ее только сонный крик какой-то птицы. А мне: эта тишина казалась нарочитой и зловещей. Немцы находились совсем близко. Я видел, как вспыхнул огонь зажигалки — прикурил солдат в боевом охранении. Неужели фрицы не замечают нас? Я даже ощущал в себе скованность, которая возникает, если знаешь, что за тобой наблюдает, следит кто-то невидимый, притаившийся.

Я обрадовался, когда тишина кончилась. За болотом протарахтел немецкий машиненгевер. Вероятно, дежурный пулеметчик дал очередь для острастки. Ее подхватил другой, третий, и так покатилось все дальше и дальше. С запозданием простучал пулемет чуть впереди и правей нас, в лесу. Наверно, задремал там фриц возле пулемета. Под этот треск я вздохнул полной грудью и даже для разрядки ругнулся шепотом на Ваню. Он отстал. Он ковырялся наверху, на гребне, а мы уже сползли в ложбинку, поближе к проволоке. И я не удивился, когда Попов жестом показал Ване занять место внизу, а сам полез на гребень. Правильно, Попов там скорее управится.

Не знаю, почему это случилось: может, заподозрил что-нибудь немец, может, снова была дежурная очередь, но впереди вдруг часто-часто запульсировали огоньки, со свистом, как птица крылом махнула, пронеслась пулеметная очередь. За ней — еще. Пули со странным вжиканьем стригли насыпь, впиваясь в нее. Я успел подумать: крупнокалиберный? Или бьет разрывными?

Третья очередь прошла где-то выше насыпи. И вновь стало тихо. Странная тишина после такого вихря смертоносных звуков. Я поднял голову. Справа Янгибаев, лежа на боку, вывинчивал взрыватель мины. Слева ворочался, сопел Ваня. А наверху, на гребне, — никакого движения.

Рассуждал я потом, а тогда просто почувствовал, понял — случилось несчастье. Полез наверх, к Попову, и увидел его руки, протянутые мне навстречу. Схватил их, потащил Попова к себе. Он грузно, мешком свалился возле меня. Лицо его стало таким белым, что в темноте будто светилось. Шинель на груди, на животе разодрана в клочья, залита кровью. Я не сразу разобрался, куда попало.

Несколько пуль рассекли, распороли Попову живот. Там все вывалилось, смешалось. Что-то булькало, резко, тошнотворно пахло кровью и нутряным теплом. Я знал, что такие раны не лечат. Наверно, знал и Попов. Он лежал, напряженно вытянувшись и сдерживая стоны. Чувствовалось, что силы оставляют его, что он вот-вот потеряет контроль над собой.

Пальцем он поманил меня ближе. Я почти коснулся ухом его губ, ощущая, с какой натугой дается ему каждое слово.

— Ложись... На меня ложись, — прохрипел он. — Рот заткни. Кричать буду...

И я лег. Лег на его лицо животом, раскинув полы шинели. Давая ему дышать, я ждал той секунды, когда надо будет закрыть ему рот. А что я мог еще сделать? Ведь впереди работали Янгибаев и Ваня. И на завале тоже работали наши люди: Семен Семеныч, другой Ваня и остальные бойцы. И если Попов застонет — нам крышка. Мы все ляжем здесь и сорвем намеченное наступление.

Попов тоже сознавал это. У него хватило сил дернуть меня, притянуть к себе. Я навалился на него всей тяжестью, слыша, как клокочет в горле его невырвавшийся крик боли. Вцепившись зубами в мою шинель, он напрягся судорожно, потом начал сжиматься, скрючиваться и вдруг расслабился и затих. Я приподнялся, давая ему дыхнуть. Но он не отпустил зубами шинель и весь потянулся за мной.

Это движение вызвало новый приступ боли, такой острый, что тело Попова начала бить крупная сильная дрожь. Он кричал молча, исступленно рвал зубами сукно, задыхаясь и корчась в конвульсиях. Потом расслаб. И снова конвульсия. И еще. Конвульсии становились все сильнее, а промежутки между ними короче.