Бои местного значения

— Не видишь?.. Кожа, — простуженным голосом с раздражением сказал молодой.

— Кожа?

— Свиная. На чердаке нашли. Еще вопросы будут?

— Ей сто лет в обед. Что ты с ней будешь делать?

— Распарим. За свинину сойдет.

Мы все же заглянули с Петром в хаты, подвалы, сараи. Ничего не нашли. Возвращались ни с чем.

У одного из крайних домов солдаты развели костер и варили в котелке кусочки свиной кожи, которую мы у них видели.

— Присаживайтесь, — пригласил нас пожилой. — Я вам говорил, что ничего тут не найдете. Мы тут уже не первый день.

— И не боитесь, что вас за дезертиров посчитают? — удивился Петр.

— Нет, — ответил пожилой. — Мы заготовители. У нас есть бумага.

— И много вы заготовили?

— Вчера мешок сухарей, — сказал пожилой и посмотрел на нас, будто интересовался, какое это произвело впечатление. Мы раскрыли рты от удивления. Тогда пожилой вытащил из кармана шинели сухарь, разломил его пополам и протянул мне и Петру. Молодой сплюнул с нескрываемой злостью после такого великодушного жеста со стороны своего напарника. Ему не нравилось и то, что он выдал тайну. Мы слышали, что с самолетов где-то сбрасывали продовольствие и боеприпасы, но искать еще не пробовали. Молодой боец старался отвести разговор в сторону, опасаясь, что напарник еще что-нибудь нам расскажет, раскроет их секреты. Городил какую-то чепуху.

— Не болтай, — предупредил его пожилой.

Молодой только шмыгал носом. На нас не смотрел, Молча ковырял палкой в костре. Руки у него были черные. Отмыть их теперь было не так просто, даже если бы выдали мыло. Полы шинели были подпалены у костров. Лицо поблескивало налитой водой. Прозрачная синева кожи под глазами прикрывала водяные мешки. Голод заслонил перед ним все. Видно было, что он целиком занят котелком, в котором варилась свиная кожа в мутной воде. Больше он ни о чем не мог думать и ничего не слышал.

— Из каких мест будешь, батя? — спросил Петр старшего.

— Из Тыливки. Не слыхал?

Петр в ответ только пожал плечами.

— Большая слобода. Раньше были харьковские, а теперь курские.

— А я из-под Калуги, — сказал Петр. — А он откуда? — кивнул на молодого.

— Он? Он — веневский. Егоркин…

— Почти земляк. Только мои земляки слюни не распускают.

— Молодой…

— А молодому что, жрать не хочется? — выпалил Егоркин, но тут же спохватился. Пожилой опять погрозил ему заскорузлым пальцем.

— Распутица, дорог нет… Не видишь, что ли? — пытался я разъяснить молодому.

— Вижу. Каждый день теперь буду отрезать от пайка и сушить сухари.

Я тоже об этом думал и тоже упрекал себя, что не экономил хлеб, когда получал полную норму. Об этом теперь думали все.

— Ну и дурак, — прервал его рассуждения Петр. — Кто на войне запасается? Тележку за собой будешь таскать или сидор носить? Вояка…

— Я что… Наполеон даже говорил, что путь к сердцу солдата лежит через его желудок, — сказал Егоркин.

— Это как раз и учитывал Кутузов, когда погнал его по старой смоленской дороге. Потерпи немного, раз грамотный и даже про Наполеона знаешь. Ты смотри за ним, батя! — обратился Петр к пожилому. — Запомни, что фрицев мы будем уничтожать даже без куска хлеба и кружки воды!

Мы впервые встречали человека, который так рассуждал. В тяжелейших условиях наша армия, сидя в болотах и лесах, показала образец величайшего терпения и дисциплины, вела при этом ожесточенные оборонительные бои.

Пожилой, словно угадав мои мысли, заступился за молодого:

— Да это он так. Мелет с голодухи, что на ум взбредет. А так он малый ничего. Я его приглашаю после войны в нашу Тыливку в гости на галушки. Слобода большая. Как город. И улицы и переулки… Восемьсот дворов. Посередке — на высоком бугре — церковь. Видна за десятки верст. А чуть поодаль, внизу, — пруд. Одна наша тетка, тыливская, так и думала, что Тыливку все знают. Поехала в Харьков и заблудилась там. Ее спрашивают: «Откуда ты, тетка?» — «Из Тыливки». — «Какой области твоя Тыливка?» — «Откуда мне знать. Сроду у меня никаких дел в области не было. Я — тыливская». Так вот и я вам говорю: я — из Тыливки.

Нам пора было уходить. Пожилой советовал попытать счастья в лесу. Они тоже собирались туда, после того как Егоркин заморит червячка супом из свиной кожи. Я решительно отказался попробовать варево, а Петр согласился. Егоркин раздобрился — отрезал ему кусочек кожи и подал на острие складного ножа. Петр долго жевал во рту распаренную кожу, вспоминая вслух домашние лакомства, приготовленные матерью.

Возвращались мы лесом, в котором, по словам пожилого, они нашли несколько мешков сухарей, сброшенных с самолетов. Осматривали каждый куст, но ничего не попадалось. Решили забраться поглубже в лес. Может, там повезет. Зашли далеко. Устали. Шли молча. И уж ничего не искали, проклиная тех, кому попались на удочку. Предчувствовали упреки и насмешки Кравчука.

Уже на опушке леса мы почти одновременно от неожиданности остановились. На еще не растаявшем снегу около пушистой елочки лежал бумажный мешок, чем-то туго набитый. Может, галлюцинация? Все время, пока мы колесили по лесу, из головы не выходил именно такой мешок!