Бой без выстрелов

— Думаю, что о скрипке — правильно. Ведь как же у него, у профессора нашего, пальцы работают! Вологда кружевами славится: такое сплетут, что и не поймешь, то ли снежинка, то ли кружево. Бывало по часу от рук матери глаз оторвать не мог, пока в глазах не зарябит. Коклюшки только мелькают да легонько постукивают одна о другую. Думаешь, черт те что наплетет. А снимет кружево, разложит на черном — залюбуешься, такой рисунок, как будто мороз на стекле нарисовал. Профессор Рыбников оперирует — как кружево плетет. А пальцы — толстые, сильные, и не подумаешь, что ловкость в них такая. Конечно, это от скрипки или рояля…

— Твердо я знаю, ребята, что играл в молодости Трофим Ефремович на одном сложном и самом топком инструменте… — рыжеусый хитро прижмурился и замолк. Он ждал вопросов. Их задали:

— На каком, Александр Иванович?

— Какой же это — самый тонкий?

Рыжеусый еще помолчал, разжигая любопытство, а потом коротко ответил:

— На кузнечной наковальне!

Опять хохотали в палате. Рыжеусый обиделся:

— Что, дурни, ржете, как жеребцы стоялые? Говорю, что знаю: на наковальне, потому кузнецом был теперешний профессор Рыбников. Уже взрослым на рабфак пошел, потом — в институт. Вам только бы посмеяться…

Темы разговора менялись быстро, как кадры в кино. Подолгу застревали только на судьбе раненых и врачей больницы. Вот и теперь, достаточно было одному бросить беспокойный раздумчивый вопрос: «Как-то там проверка? Может, нашли, к чему придраться?» — и все посерьезнели. Каждое посещение больницы немцами вызывало тревогу — обойдется ли?

Больные видели врачей и сестер, которые улыбались и даже шутили, но понимали: и у них на сердце кошки скребут.

— Им труднее, чем нам. Наше дело — солдатское. Я на фронт пошел и с жизнью уже распрощался. — Александр Иванович погладил свои усы согнутым указательным пальцем. — Обидно только бесцельно гибнуть, счеты у меня с фюрером еще не все сведены…

— Добровольно остались, — сказал вологодич. — Могли же и они уйти, а не бросили нас. Лечат. Патриоты!

— Если наши врачи и сестры не патриоты, то кто же патриот?

— Чего же эти патриоты статуи вождей разбивают? Выслуживаются?

Солдат, который сказал это, был недавно в больнице. До прихода сюда жил на чьей-то квартире. Слова его заставили всех умолкнуть. На него глядели во все глаза. Такое внимание не смутило солдата:

— Чего уставились? Главный врач совсем господином стал. В гестапо бегает… Кричит на работников, а сам поклоны врагу отвешивает.

— Погляжу на тебя: молодец! Ума у тебя — палата, — с издевкой проговорил рыжеусый. — В гестапо бегает! Туда и не хочешь, да побежишь… Если бы для предательства ходил, так не днем, а потемнее время выбрал, чтобы ты, дурень, не видел.

— От поклона спина не переломится, — поддержал рыжеусого другой. — Пусть кланяется. Может, поэтому из больницы еще никого не взяли. Слышал я: князь какой-то приходил из городской управы, так Ковшов его и в палаты не пустил. Говорит, Красный Крест ни с кем не воюет и никому не подчиняется…

Новичок вышел из палаты.

Александр Иванович помнил, конечно, указание «старшого» присматриваться к новичкам. Кто этот? Может быть, из тех, о которых не раз предостерегали его, «ответственного»? Судя по разговору — на гестаповского подсыла не похож — тот бы по-другому должен вести себя, но мозги у парня изрядно засорены.

— Володь! — обратился он к веселому, — выйди к нему. Чем он занят, да поговори с ним…

А когда дверь закрылась за Володей, сказал всем:

— Надо присмотреться к новенькому. Что-то он не очень… Да и говорить при нем не все следует.

Федька, внимательно слушавший разговор, высказал свое мнение:

— Не иначе, Александр Иванович, врачи специальное задание выполняют. По заданию командования, одним словом, действуют.

— Вполне возможно, — согласился рыжеусый. — Всякое на войне бывает. Не могли своевременно вывезти раненых — врачей около них оставили. Такая и моя думка…

Помогать надо нашим медикам всем, чем можем. И дисциплину — строже, чем на фронте.

Рыжеусый обвел всех взглядом. Никто не возражал.

— Где-то теперь наши апостолы? — раздумчиво спросил чернобровый (так называли в палате двух раненых, Петра и Павла, которые недавно ушли из больницы). — Может, до своих потопали.

— И тебе, балагур, надо к выходу готовиться. Торчать тут расчету нет. Корми тебя, да еще дрожи за тебя же, — Александр Иванович разгладил усы. — Я тоже не задержусь. Через два-три дня сменю позицию.

Дверь палаты раскрылась. Няни несли тарелки и ведро борща.

— Обедать, родимые, будем.

— Обедать — не дрова рубить, на это мы всегда согласны, — пошутил Володя-чернобровый.

— После обеда старшого на склад направляйте. За табаком.

— Бесподобно! — воскликнул чернобровый. — Перекурим еще одну фрицеву проверку!

25

Рыжеусого Александра Ивановича днем направили на вещевой склад больницы. Там ему выдали ватную фуфайку не первого срока. Была она в меру замаслена, в меру изношена.

Перебирая пачки ватных брюк, кладовщик Кубыльный сетовал: