Богословская мысль Реформации

4. Образы освобождения. Те, кто находятся в плену угнетающих сил зла, греха и страха смерти, могут быть освобождены через смерть Христа. Точно так, как Христос освободился из плена смерти, верующие, благодаря вере, могут освободиться от оков греха и прийти к жизни во всей ее полноте. К этим понятиям принадлежит термин «искупление».

5. Образы восстановления целостности. Те, кто расчленены грехом, могут достичь целостности через смерть Христа на кресте. Благодаря Своему кресту и воскресению Христос может излечить наши раны и исцелить нас, восстанавливая нашу целостность и духовное здоровье. К этим понятиям принадлежит термин «спасение».

«Оправдание» является звеном этой цепи сотериологических терминов, используемым для описания христианского опыта искупления через Христа. Оно приобрело особое значение во времена Реформации, частично благодаря новому интересу к писаниям Св. Павла, в которых оно занимает заметное место (особенно в Посланиях к Римлянам и Галатам). Сам термин «оправдание» перестал быть знакомым в религиозном контексте и поэтому требует некоторого объяснения. Русское слово «оправдание» является попыткой передать сложную ветхозаветную идею о «праведности перед Богом». В центре программы реформ Лютера лежал вопрос о том, как грешники могли быть оправданы. Свое обсуждение этого вопроса мы начнем с рассмотрения значения слова «благодать».

Концепция благодати

Как мы уже видели, слово «благодать» означает «незаслуженное Божественное благоволение к человечеству». В Новом Завете идея о благодати особенно связана с писаниями С в. Павла. В истории христианской Церкви писателем, который внес наибольший вклад в развитие и отстаивание концепции благодати Божией, был Блаженный Августин. Действительно, его внимание к этой концепции было столь велико, что он стал известен как «doctor gratiae» («доктор благодати»). Поскольку периоды позднего Возрождения и Реформации были времена возрождения интереса к творениям как Павла, так и Августина, то вполне понятен и возросший интерес к концепции благодати.

В средние века благодать понималась как сверхъестественная субстанция, вводимая Богом в человеческие души, чтобы способствовать искуплению. [2] Один из доводов в пользу такого подхода основывается на полном и непреодолимом разрыве между Богом и человеческой природой. Из-за этого разрыва люди не могут установить какие-либо значимые отношения с Богом. Для того, чтобы Бог мог принять нас, что-то должно заполнить этот разрыв. Этим «что-то» и является благодать.

Благодать поэтому понималась как нечто, сотворенное внутри нас Богом, чтобы заполнить пропасть между чисто человеческой и Божественной природой, как своего рода промежуточная субстанция. Благодать была субстанцией, а не отношением Божиим; как было указано выше (стр. 77), средневековая идея о Марии как резервуаре благодати была основана, частично, на неправильном понимании важного библейского места и, частично», на представлении о благодати как о каком-то материале. Такие гипотезы о благодати подвергались суровой критике еще до Реформации; к началу шестнадцатого века они были, в основном, оставлены.

Именно идея о благодати как незаслуженном благоволении Божием лежит в основе доктрины оправдания верой, которая общепризнанно является основополагающей для лютеранской Реформации в Германии. Аналогичный интерес к доктрине благодати лежит в основе и швейцарской Реформации, хотя этот интерес выражен в совершенно другой форме. Цвингли и Кальвин делали акцент на родственной идее о Божественном суверенитете, в частности, в ее связи с доктриной предопределения. Свое рассмотрение мы начнем с открытия Лютером доктрины оправдания только верой.

Богословское открытие Мартина Лютера

Мартин Лютер широко известен как наиболее значительная фигура европейской Реформации. Его значение велико не только для истории христианской церкви, но и в интеллектуальной, политической и социальной истории Европы, особенно Германии. Во многом он представляется трагической фигурой, для него были характерный величественная сила, и серьезные недостатки. Его оппозиция императору во время Вормского сейма демонстрирует значительное личное мужество, хотя он вряд ли произносил приписываемые ему слова: «На том стою — и не могу иначе». Но его осуждение германских крестьян за их бунт против угнетателей многим показалось признаком его политической наивности.