Богомолье

Стали смотреть – и ахнули: лошадками двор заставлен! Стоят рядками, на солнышке, серенькие все, в яблочках… игрушечные лошадки, а как живые, будто шевелятся, все блестят! И на травке, и на досках, и под навесом, и большие, и маленькие, рядками, на зеленых дощечках, на белых колесиках, даже в глазах рябит, – не видано никогда. Одни на солнышке подсыхают, а другие – словно ободранные, буренькие, и их накрашивают. Старичок с мальчишками на корточках сидят и красят, яблочки и сбруйку выписывают… один мальчишка хвостики им вправляет, другой – с ведеркой, красные ноздри делает. И так празднично во дворе, так заманчиво пахнет новенькими лошадками – острой краской, и чем-то еще, и клеем, и… чем-то таким веселым, – не оторвешься, от радости.

Я тяну Горкина:

– Горкин, милый, ради Христа… зайдем посмотреть, новенькую купи, пожалуйста… Го-оркин!..

Он согласен зайти: может быть, говорит, тут-то и есть Аксенов, надо бы попросить. Входим, а старичок сердитый, кричит на нас: чего мы тут не видали? И тут же смиловался, сказал, что это только подмастерская Аксенова, а главная там, при доме, и склад там главный… а работают на Аксенова по всему уезду, и человек он хороший, мудрый, умней его на Посаде не найдется, а только он богомольцев не пускает, не слыхано. Погладили мы лошадок, приценились, да отсюда не продают. Вытащил меня Горкин за руку, а в глазах у меня лошадки, живые, серенькие, – такая радость. И все веселые стали от лошадок.

Вышли опять на улицу – и перед нами прямо опять колокольня-Троица, с сияющей золотой верхушкой, словно там льется золото.

Приходим на площадь, к пожарной каланче, против высокой церкви. Сидят на сухом навозе богомольцы, пьют у басейны воду, закусывают хлебцем. Сидит в холодочке бутошник, грызет подсолнушки. Указал нам на тупичок, только поостерег: не входите в ворота, а то собаки. Велел еще – в звонок подайте, не шибко только: не любит сам, чтобы звонили громко.

Приходим в тупичок, а дальше и ходу нет. Смотрим – хороший дом, с фигурчатой штукатуркой, окна большие, светлые, бемского[91] стекла, зеркальные, – в Москве на редкость; ворота с каменными столбами, филёнчатые, отменные. Горкин уж сам замечательный филёнщик, и то порадовался: «Сработано-то как чисто!» И стало нам тут сомнительно, у ворот, – что-то напутал Трифоныч! Сразу видно, что милиёнщики тут живут, как же к ним стукнешься. А добиваться надо.

Ищем звонка, а тут сами ворота и отворяются, в белом фартуке дворник творило[92] держит, и выезжает на шарабане молодчик на рысаке, на сером в яблоках, – живая красота, рысак-то! – и при нем красный узелок: в баню, пожалуй, едет. Крикнул на нас:

– Вам тут чего, кого?..

А Кривая ему как раз поперек дороги. Крикнул на нас опять:

– Принять лошадь!.. Мало вам места там!..

Дворник кинулся на Кривую – заворотить, а Горкин ему:

– Постой, не твоя лошадка, руки-то посдержи… сами примем!

А молодчик свое кричит:

– Да вы что ж тут это, в наш тупичок заехали да еще грубиянить?! Вся наша улица тут! Я вас сейчас в квартал отправлю!..

А Горкин Кривую повернул и говорит, ничего, не испугался молодчика:

– Тут, сударь, не пожар, чего же вы так кричите? Позвольте, нам спросить про одно дело надо, и мы пойдем… – Сказал, чего нам требуется.

Молодчик на нас прищурился, будто не видит нас:

– Знать не знаю никакого Трифоныча! С чего вы взяли? И родни никакой в Москве, и богомольцев никаких не пускаем… В своем вы уме?!

Так на нас накричал, словно бы генерал-губернатор.

– Сам князь Долгоруков так не кричат, – Горкин ему сказал, – вы уж нас не пугайте, а то мы ужасно как испугаемся!..

А тот шмякнул по рысаку вожжами и покатил, пыль только. Ну, будто плюнул. И вдруг, слышим, за воротами неспешный такой голос:

– Что вам угодно тут, милые… от кого вы?

Смотрим – стоит в воротах высокий старик, сухощавый, с длинной бородой, как у святых бывает, в летнем картузе и в белой поддевочке, как и Горкин, и руки за спиной под поддевочкой, поигрывает поддевочкой, как и Горкин любит. Даже милыми нас назвал, приветливо так. И чего-то посмеивается, – пожалуй, наш разговор-то слышал.

– Московские, видать, вы, бывалые… – И все посмеивается.

Выслушал спокойно, хорошо, ласково усмехнулся и говорит:

– Надо принять во внимание… это вы маленько ошиблись, милые. Мы богомольцев не пускаем, и родни в Москве у нас нету… а вам, надо принять во внимание, на троюродного братца моего, пожалуй, указали. У него, слыхал я, есть в Москве кто-то дальний, переяславский наш… К нему ступайте. Вот, через овражек, речка будет… там спросите на Нижней улице.

Горкин благодарит его за обходчивость, кланяется так уважительно…

– Уж простите, – говорит, – ваше степенство, за беспокойство…

– Ничего, ничего, милые… – говорит, – это, надо принять во внимание, бывает, ничего.

И все на нашу Кривую смотрит. Заворачиваем ее, а он и говорит:

– А старая у вас лошадка, только на богомолье ездить.