Богиня прайм-тайма

Вряд ли тот обманывал его, хотя вполне мог.

Или не мог?

Весь день Бахрушин провел в гостинице, потому что боялся, что явится Гийом, а его не будет на месте! Это было очень глупо, потому что здесь все про всех знали все и вряд ли бы афганец явился в его отсутствие, – и все-таки сидел в номере.

Читать он не мог. Компьютера с собой у него не было. Да если бы и был, это ничего бы не изменило!

Он лежал на продавленной кровати, проваливаясь почти до самого пола, по которому немилосердный сквозняк гонял оброненную кем-то бумажку, смотрел в окно на стоящий во дворе БТР и все время заставлял себя не думать.

Он вспоминал дачу, отца, детство – будто перед смертью, – и вяло удивлялся тому, как с разгону, словно ударившись лбом в стену, остановилась жизнь, и он, Алексей Бахрушин, тоже остановился, и неизвестно теперь, сможет ли когда-нибудь двинуться дальше!

Гийом явился под вечер.

В дверь постучали, и Бахрушин, ожидавший этого стука целый день, сильно струсил, когда услышал его.

Пришлось даже несколько секунд посидеть на продавленной сетке, прийти в себя, прежде чем подняться и открыть.

Гийом был один – по крайней мере, в коридоре никто за ним не маячил.

Он кивнул Бахрушину, и тот кивнул в ответ, пропуская его в комнату. Афганец огляделся, остановил взгляд на его рюкзаке, потом на папке со всеми добытыми здесь документами и опять посмотрел на Алексея Владимировича.

– Я нашел тех, о которых мы говорили вчера, – сказал Гийом по-английски. У него был какой-то такой английский, который Бахрушин почти не понимал. Афганский, наверное. – Их трое. Женщины среди них нет.

– Так, – сказал Бахрушин.

Ладони стали мокрыми, а сердце маленьким-маленьким, похожим на грецкий орех с искривленной серединой и каменной скорлупой.

– Женщина жива?

Гийом помолчал.

– Все живы. Я сказал вчера. Ничего не изменилось, Он двинулся в середину комнаты, и бородатая тень проползла по противоположной стене и замерла возле самого окна.

– За тех троих хотят пять миллионов долларов. За женщину только видеокассету. Гарантией того, что кассету никто не видел, станет отсутствие информации.

– Какой информации?

– Если пленку получит хоть одна разведывательная организация, Акбар тотчас же узнает об этом. В этом случае женщину немедленно убьют. И тех троих тоже.

– У меня нет кассеты, – сказал Бахрушин, прислушиваясь к мерному подрагиванию грецкого ореха с левой стороны груди.

Если он разорвется, скорлупа не выдержит, значит, все, конец. Ольге больше никто не поможет.

– Если вы найдете кассету и перед тем, как вернуть ее Акбару, поставите в известность свою разведку, ваша жена умрет. Я бы не советовал вам это делать. Мы умеем убивать.

Может, он сказал что-то другое, но Бахрушин понял его именно так.

– Я не собираюсь информировать никакую разведку! Но у меня нет кассеты!

– Найдите деньги, найдите кассету, и вы получите обратно вашу жену и тех троих. Это разумные условия.

– Ну да, – согласился Бахрушин. – Конечно.

* * *

Ники приехал в “Интерфакс” уже под вечер. Украденный из сумочки телефон лежал у него в рюкзаке, и он против воли все время думал – зачем?!

Ну зачем?!

Конкуренция? Честолюбие? Извращенное представление о собственном величии?!

Он, Ники Беляев, никогда не понимал ничего подобного, и ему было противно, как будто случайно он наступил на лягушку и раздавил ее, а теперь не знает, что ему делать – с лягушкой, с ботинком, с собой!

В “Интерфаксе” ему сказали, что Толя Борейко простудился и слег с температурой и теперь объявится не раньше чем через неделю.

– Как – через неделю?! – заревел Ники. – Он мне сейчас нужен!

Но Толины коллеги такого его энтузиазма не разделяли и продолжали уверять его, что раньше тот никак не поправится, и Ники опять выдумывал черт-те что, чтобы раздобыть Толин домашний адрес.

Когда он в конце концов его получил, времени почти не оставалось. Он должен непременно вернуться к эфиру, чтобы с Алиной больше ничего не стряслось – никто ведь не знает, что он разгадал загадку!

Большинство не подозревает даже, что загадка была.

Слава богу, жил Толя в самом центре Москвы, на тихой и спокойной улице Чаянова, от которой до 5-й улицы Ямского поля рукой подать.

Темнело, и дождь все шел, и Женя Глюкк на “Радио-роке” говорила о том, что в Петербурге сегодня очень ветрено и ветер даже унес в море какую-то баржу.

Ники позавидовал барже. Ему очень хотелось в море, и чтобы было холодно, и брызги летели, и ветер рвал кожу на лице, задувал в глаза, и стальная вода ходуном ходила под днищем, так что на ногах удержаться было непросто! Это вполне соответствовало его теперешнему состоянию.

Ники оставил включенными фары – специально, чтобы машина заранее ждала его, – зашел в подъезд.

Сетчатый старинный лифт не работал, и он побежал пешком, перепрыгивая через три ступеньки и думая только о том, как бы ему не опоздать на эфир.

Дверь была чем-то похожа на Толю – гладкая, малиновая, и ручка в завитушках.

Ники позвонил и прислушался. Долго ничего не было слышно, а потом раздались шаги и страдающий голос:

– Кто там?

– Толь, это Ники Беляев. У меня к тебе дело.