Богема

А неуловимое время бежало, не обращая внимания ни на что. К зимним дням приближались весенние. Они стояли друг против друга, невидимые противники, заранее знающие, кто будет победителем. Снег таял, бежали ручьи, журча вековую однообразную, но не надоедавшую песнь пробуждения. В домах мыли окна, большие сундуки открывали свои железные или деревянные пасти в ожидании пищи — теплых шуб, мехов, тяжелого сукна, пересыпанных пряным нафталином, этим белым перцем суконных и меховых кулинарий. В эту зиму много енотовых и лисьих шуб, каракуля, котиков и бобров свезли на Сухаревку и Смоленский рынок, другие толкучки, и все же московские сундуки полнились этим тяжелым добром. Некоторые прятали дорогие вещи, наряжаясь в дрянное платье, чтобы казаться «победнее и попроще». На солнце выцветшие ткани, порыжевшие стоптанные башмаки и валенки казались более жалкими. А в столовой Карпович так же пахло французскими духами, ароматным кофе и сверкали драгоценные камни. Бриллианты напоминали слезы, а рубины — капли крови рабов, продававшихся в древности на невольничьих рынках. Теперь эти камни были похожи на драгоценных невольников, переходивших из рук в руки. Их ласкали нежные женские пальчики, напоминавшие нераспустившиеся лилии, и тискали грубые мужские, пахнувшие мясом и табаком.

Появились фиалки. Их продавали маленькими букетиками, напоминавшими девочек, которых не успели развратить. В их бледно-лиловых лепесточках была грустная и приятная недоговоренность.

День по-настоящему теплый: зима сдалась в плен и лежала у ног весны — бледная и анемичная, забывшая о недавнем могуществе, как бы говоря полумертвыми губами: настоящее сильнее прошлого.

В кафе ассоциации «Парнас» по-весеннему сверкают зеркала, солнце играет на свежей краске столов и стульев. Потолки и стены расписаны известным художником. У поэтов — свой собственный столик, стоящий у полукруглого дивана, называемого ложей.

Было около четырех часов. Мариенгоф кого-то поджидал, сидя в ложе. Положив ногу на ногу, лениво тянул через соломинку гренадин. Соломинка его забавляла. Вокруг — тихо, чинно, спокойно. Он доволен собой и кафе, называет его уголком Европы. Никакими революциями здесь не пахнет, а между тем рядом Кремль, Совнарком, резолюции, воззвания, гражданская война… Он, как и большинство поэтов, окопался «кафейными» траншеями. Свежее белье, пирожное, вино, стихи…

Амфилов предложил открыть книжную лавку. Можно и лавку… деньги не могут быть лишними. Анатолий посмотрел на свои ногти: как быстро сходит лак! Завтра обязательно надо сделать маникюр!

Скрипнула входная дверь… Не Амфилов ли? Нет, это Ивнев.

— Рюрик, иди сюда.

— Сейчас, дай раздеться.

Толя видит в зеркале, как швейцар в зеленой, похожей на выцветший железнодорожный флажок ливрее помогает мне снять пальто. Лицо мое растерянное. Мариенгоф нервно тянет гренадин. Неужели неудача? Соломинка надламывается.

— Фу, черт, что за безобразие! Ну как? — обращается он ко мне.

— Плохо.

— Я так и знал, — выдыхает Мариенгоф. — Ты был сам?

— Секретарей у меня нет. Конечно, сам.

— Ну?

— Я ж говорю! Ни черта не выходит с Долидзе. Принял любезно, сверкают глаза, зубы, пенсне, запонки, брелки — словом, ходячая витрина. Вздыхал, закатывал глаза, вращал белками, жаловался, что все считают его богачом, а у него, извольте видеть, иногда нет денег на обед. Я обозлился и говорю: «Тогда приходите к нам в „Парнас“, мы вас запишем на даровые обеды». Глазом не моргнул, негодяй. «Спасибо, — говорит, — как-нибудь приду», — а сам носищем водит, принюхивается. Из кухни жареным гусем несет и еще каким-то запахом, чертовски приятным — многопудовой сдобой. Расстались вежливо. Просил заходить. Я пообещал как-нибудь с тобой и Есениным. Он испугался: «Мариенгофа можно, а Есенина не надо. У меня мебель хрупкая, фарфор».

— Вот скот!

— Не спорю.

— Значит, денег не дал?

— Ясно.

— Что нам делать? Буфетчик наш, Вампир, говорит: если до понедельника не достанем, заколотят нашу катушку…

— А сегодня суббота.

— Осталось два дня.

— Воскресенье не считается.

— Почему?

Анатолий засмеялся.

— Я чушь сморозил. Ну, шутки в сторону. Рюрик, надо лопнуть, но достать.

— Эврика! — воскликнул я.

— Ну?

— У тебя сегодня свидание с Амфиловым.

— Он должен прийти с минуты на минуту.

— Так вот…

— У Амфилова? — воскликнул Анатолий.

— Разумеется.

Мариенгоф хлопнул себя по затылку.

— Где мои мозги… Конечно, у Амфилова. У него денег куры не клюют.

— Из этого еще ничего не следует. У Вампира денег не меньше, однако…

— Ах, мерзавцы, — выругался Анатолий смеясь, — где они прячут сокровища? Сколько обысков, облав, осмотров, а у них не нашли ни шиша.

— Должно быть, в уборную прячут, — засмеялся я. — Нам от этого не легче.

— Знаешь что, — сказал Мариенгоф, — кажется, Вампир нас берет на пушку. В конце концов, он больше, чем мы, пострадает от закрытия кафе. Если мы не достанем денег, их в последний момент достанет он. Вот увидишь!

— Черт его знает! Может, достанет… Но у Амфилова попросить не мешает.

— Разумеется, — ответил Мариенгоф, ломая вторую соломинку.