Богдан Хмельницкий

Хмельницкий зорко следил за обострением отношений между Москвой и Польшей. Однако до полного разрыва между этими странами было еще далеко. Он с горечью видел, что и сейчас Москва может остановиться на полпути, и тогда придется снова просить помощи у турок и крымцев. А что в помощи явится необходимость, не оставалось сомнений — с каждым месяцем назревала и приближалась новая война с панской Польшей.

***

Паны и шляхтичи твердо решили добиться аннулирования Зборовского договора. Несмотря на всю неудовлетворительность этого договора для широких слоев украинского населения, он повлек за собою бесспорное ослабление помещичьей власти. Быстрое усиление мощи козачества, численный рост, экономическое укрепление еще больше способствовали этому. Так лучше уж, рассуждали польские дворяне, сражаться сейчас, пока враг не успел набраться сил.

Первым явным нарушением зборовских мирных условий явилось недопущение киевского митрополита Сильвестра Коссова в сенат. Хотя сам король указывал, что в договоре специально предусмотрено участие митрополита в заседаниях сената, ксендзы устроили форменную обструкцию, угрожая покинуть сейм, и добились-таки, что митрополит вернулся в Киев ни с чем.

Хмельницкий послал протест по этому поводу, по ничем, конечно, не мог подкрепить его, и протест остался втуне. Военная партия в Варшаве ликовала. Более сдержанные тщетно старались напомнить о недавних постыдных поражениях, которые претерпели столь петушившиеся шляхтичи.

— Сто наших немцев выстрелят — одного убьют, а когда сто козаков выстрелят, наверно, половина выстрелов в цель попадут. Шутить с ними нельзя, — повторял своим соотечественникам Адам Кисель. — Это не та старинная Русь, что выходила на войну с луком и рогатиной, а опытные воины, по искусству в стрельбе из огнестрельного оружия превосходящее наше войско.

Старый воевода напрасно тратил свое красноречие. Уже забыты были Корсунь, Пилявцы и Зборов; покручивая усы, шляхтичи мечтали о «наказании» «хлопов». Любопытно для психологии польского дворянства письмо, написанное Адамом Киселем киевскому кастеляну.

Оно начинается так: «Увы! Некогда ценили более одного гражданина, чем тысячу хлопов, ныне же безумный дух времени производит то, что хлопы, укрываясь за стенами, остаются невредимы, а сыны короны… погибают смертью… причиняющей большое горе отечеству». Этот седой старик, «происходивший от русских ребер» полагал, что жизнь одного шляхтича равноценно тысяче жизней «хлопов».

Большинство панов не было согласно и с такой «калькуляцией». Одним из наиболее непримиримых был гетман Николай Потоцкий. Он и Мартин Калиновский выкупились за крупную сумму из татарского плена[133], куда попали после Корсунской битвы, и, вернувшись в Польшу, были восстановлены в гетманских званиях. Оба жаждали отомстить за поражение и плен. По свидетельству одного тогдашнего историка, Потоцкий «занялся четвертованием малороссиян, начал их сажать на кол». Многим, замеченным в непокорстве, Потоцкий велел отрезать носы и уши и в таком виде пустить их по стране «для назидания».

Григорий Кунаков приложил к своему донесению записку, в которой неизвестный осведомитель сообщал: «Во Львове в темном ряду под ратушем слышал сам, господин мой, что сенаторы польские говорили между собою вслух: лучше де Польскому королевству погибнути, нежели мы от козаков многое поношенье терпети имамы»[134].

В Киеве бушевала «чернь», не желавшая больше терпеть на своей шее панский хомут: польские паны все круче завинчивали режим в своих владениях. Зборовский договор горел с двух концов, и Богдан отчетливо видел, что у ворот стоит новая война, которую он напрасно пытался отсрочить.

Теперь он уже перестал призывать к повиновению польским помещикам. Ход событий показал ему невозможность повернуть вспять бурное течение национальной борьбы.

Энергия Богдана, направленная к сохранению Зборовского мира, энергия, которой втайне поражались даже поляки, разбилась. Причиной этого было стойкое сопротивление масс и, с другой стороны, непомерно растущие аппетиты шляхты. Увидев тщету усилий Хмельницкого, польские помещики единодушно решили прибегнуть вновь к оружию. Даже Адам Кисель, при всей своей относительной умеренности, писал: «…Хлопы не хотят платить никаких податей. Признаюсь чистосердечно, что такой мир мне не по сердцу».

В декабре 1650 года в Варшаве собрался сейм, две недели обсуждавший вопрос о новой войне. Король требовал для начала выставить сорокапятитысячное войско; сейм согласился на тридцать тысяч. Кроме шляхетских полков, в регулярную армию решено было включить наемные отряды: после Тридцатилетней войны по Европе бродило много завзятых рубак, искавших, кому продать свою шпагу. Одновременно было решено созвать «посполитое рушенье». Словом, в Польше началась деятельная подготовка к войне.

И Хмельницкий готовился к новым боевым схваткам. Во всю ширь развернулся его талант искусного, дальновидного политика и дипломата.