Богдан Хмельницкий

Хмельницкий, улыбаясь, смотрел на толпу, и законная гордость переполняла его. Сквозь сплошной гул и возгласы ему что-то радостно прокричал Тимош, он хотел обернуться, но в это время из-за руин Золотых ворот, где толпилась самая густая масса людей, выехали широкие сани, за которыми спешили вооруженные всадники. Когда сани подъехали ближе, он увидел в них Сильвестра Косова. Суровые глаза его были устремлены на Хмельницкого, а губы зло произносили какие-то слова, стараясь, чтобы они доходили до ушей сидевшего рядом старика, среднего роста, широкого в плечах, с длинной черной без проседи бородой, бодро улыбающегося.

«Это же патриарх Паисий! — пронеслась радостная мысль, и Хмельницкий пришпорил лошадь. — Какая великая честь! Это много значит для нашего дела. Об этом еще долго будет говорить вся Украина!»

Хмельницкий подъехал к саням и, спешившись, приложился к протянутой патриархом крепкой жилистой руке. Потом поцеловал протянутую руку Косова, который указал ему на место в санях по правую от себя руку. Когда он садился в патриаршие сани, в Киеве зазвенели все колокола, и радостный звон их разнесся далеко в окрестностях. Громче всех звучал большой колокол Софийской звонницы. За колоколами загремели пушки.

Развернувшись, сани медленно двигались к руинам Золотых ворот, густо облепленным людьми, а со всех сторон неслись, перекрывая все другие выкрики, возгласы:

— Слава Хмелю!

— Слава гетману Богдану Хмельницкому!

Около Золотых ворот их встретили войт — глава городского магистрата, райцы [76]и речники [77]киевских цехов с хлебом-солью. Бурмистр под бессвязную речь, в которой только и можно было разобрать «вождь из вождей» да «благовестник свободы», на драгоценном блюде поднес гетману ключи от города. Хмельницкий принял их и передал обозному. Потом горячо обнял и расцеловал городских представителей.

И снова отовсюду неслось нескончаемое: «Слава! Слава!»

Под эти возгласы, гром пушек и звон колоколов сани с патриархом, митрополитом и гетманом, сопровождаемые старшиной и казаками, проехали Золотые ворота и приблизились к храму Софии.

Когда вышли из саней и направились к храму, их приветствовало все киевское духовенство, желая гетману и его войску многие лета.

Хмельницкий еле сдерживал волнение. Сквозь возгласы народа до него доносился густой бас патриарха, что-то не переставая говорившего ему, но он не слышал ни слова. Однако знал, всем сердцем чувствовал, что тот говорит что-то доброе, во славу его и всего дела, и согласно кивал головой. А вокруг неслось: «Батько наш! Визволитель!»

Вперед вышли воспитанники Киевской академии в черных долгополых свитках. Ректор взмахнул рукой, и они хором начали декламировать латинский вирш, сложенный в честь Хмельницкого. Вирш был витиеватый и длинный. В нем он сравнивался с Македонским и назывался храбрейшим в мире. Хмельницкий молча почтительно выслушал его и сдавленным от волнения голосом искренне поблагодарил студиев и их наставников. Торжественно отслужили молебен в стенах древней Софии, на котором патриарх благословил Хмельницкого на брань с неверными, на защиту греческой церкви от папизма.

Звонили в честь гетмана-освободителя колокола, и хор пел: «В сей день, его же сотвори господь, возрадуемся и возвеселимся!»

Из дневника львовского подкомория В. Мясковского:«Сам патриарх с тысячью всадников выезжал к нему навстречу из города, и местный митрополит дал ему около себя место в санях с правой стороны. Весь народ, выйдя из города, вся чернь приветствовала его. Академия приветствовала его речами и выкриками, как Моисея, спасителя и освободителя народа от польского рабства, видя в имени Богдан добрый знак и называя его: богом данный. Патриарх дал ему титул светлейшего князя. Изо всех пушек и другого оружия в замке и в городе гремела стрельба…»

После встречи, обеден, пиров Хмельницкий уединился с патриархом в его покоях. Ровно горели свечи, освещая тусклым светом большой зал. Патриарх Паисий сидел в резном кресле в просторном облачении, слегка наклонившись к собеседнику. Видно было, что в молодости это был статный широкоплечий мужчина с красивым волевым лицом, наделенный глубоким умом и рассудительностью. Но годы сделали свое: ссутулили стройную когда-то фигуру и широкие плечи, высушили и покрыли глубокими морщинами лицо. Но этим и кончилась власть лет. В каждом движении патриарха чувствовалась сила и воля, в голосе — уверенность. Он не сводил пристального взгляда с Хмельницкого, оценивая кивком головы все сказанное им, словно утверждая этим его, Богдана, правоту.

— Отче мой, говорю так, ибо чувствую, что разделяешь и одобряешь содеянное мною во имя веры и народа нашего православного. Знаю, скажешь, что много христианской крови пролито, но в том не мы виноваты. Ляхи и сегодня умышляют новые злодейства против нас, и мы вынуждены будем бороться.