Богдан Хмельницкий

— Врут, ироды! Не сдерут! — ударил Богдан так по столу люлькой, что она разлетелась вдребезги, а жид в ужасе отскочил и присел у порога. — Если ты хоть подумаешь когда об этом, — подошел он к жиду, побагровев от кровавой обиды и сжав кулаки, — то лучше тебе было и на свет не родиться... Скажи это и Абрумке, и всем жидам. Если хоть один из ваших пейсатых польстится где-нибудь на такое безбожное дело, то сотрем все ваше племя с земли!.. Знай ты, иуда, что вот пусть только Абрумка возьмет дотронется своими нечистыми руками до церкви, то из тебя и твоих жиденят дух вытрясу! — схватил Богдан побледневшего, как полотно, Шмуля за шиворот, приподнял и потряс на воздухе

— Ой, гвалт! Рятуйте! Вельможный пане! — повалился. Шмуль в ноги Богдану. — Никогда в свете!.. Всем закажу! Чтобы я не переступил...

— Вон! — несколько успокоившись, топнул ногою Богдан и вытолкнул обезумевшего жида за двери.

Остывши от вспышки и взвесив хладнокровно все обстоятельства, Богдан остановился на том, что такое мероприятие со стороны панов невозможно, что это было бы чудовищным, неслыханным на всем свете насилием, что не обезумели же они, не осатанели вконец.

Пошел Богдан к священнику, отцу Михаилу, потолковать об этих слухах; хотя и батюшка нашел их невероятными, но тем не менее в душе сотника шевелилось сомнение, из глубины ее вставали призраки ужасов и тяжелым предчувствием ложились на смятенное сердце.

Был вечер. Словно гигантский рубин, догорало заходящее солнце. Ярко-красные лучи его окрашивали пурпуром верхушки высоких яворов, присыпанных слегка снегом, и от свечивались нежным розовым отблеском на белых покровах нижних ветвей; они играли багрянцем и на выходящих в сад окнах Богдановой светлицы, горели кровью на дорогой чеканке гаковниц и на струнах висевшей бандуры.

На низком турецком диване, упершись локтями в колени и склонив на руки буйную голову, сидел в глубокой задумчивости Богдан. Он был так погружен в свои думы, что и не за метил, как тихо вошла к нему Ганна и остановилась возле дверей, вся проникнутая новым приливом печали дорогого всем батька. Стройная фигура ее, освещенная лиловыми полутенями, казалась теперь легкой, воздушной. Длилось молчание; наконец невольный, глубокий вздох Ганны заставил вздохнуть Богдана и поднять глаза.

— Ганна, любая моя, я и не заметил тебя... А что? — окликнул он ее мягким, уныло звучащим голосом.

— Я... — смешалась как-то Ганна, — хотела спросить дядька, нельзя ли хоть здесь приютить людей... Вот в двух рабочих хатах, что за гумном?

— Каких людей? — встрепенулся Богдан, и какая-то тревога сверкнула на миг в его взоре.

— Говорят, — подошла ближе к столу Ганна, — в дальнем хуторе, в байраках и в лесу появились целые семьи людей... И дети между ними... А теперь вот холодно, и вот-вот зима.

— Семьи с детьми? Как дикие звери? — схватился взволнованный Богдан и направился к двери. — Нужно немедленно туда поскакать и разведать.

— Не тревожься, дядьку, я уже распорядилась, послала Ахметку, а самому теперь ехать туда не к чему: ведь верст восемь отсюда; пока доедешь, будет ночь.

— Пожалуй, и так, а завтра утром рано поеду. Когда Ахметка вернется?

Да к ночи, верно; я ему наказала, чтобы детей и хворых с собой забрал... так, может, и запоздает.

— Спасибо тебе, дорогая, что так распорядилась. А как ты думаешь, Галю... Сядь вот здесь, потолкуем... Откуда это беглецы? Из-под Старицы ли? Так нет... там детей быть не могло.

— Я сама так думаю, что нет, и по времени не выходит... Может быть, в дальних от нас селах начались уже такие притеснения, что народу невмоготу стало терпеть, вот он и уходит.

— Да, это вернее всего, и это зло коли началось, то неминуче разольется по всей Украйне.

— Неужели же против этого зла бороться нельзя? — вздрогнула Ганна и остановила на Богдане свой пытливый взор.

— К несчастию, без народа борьба невозможна... я в этом глубоко убежден, — сказал печально Богдан, — хотя многие думают не так, вот и твой брат; но пора уже нам призвать на помощь к мужеству разум: против грубой силы нужно выставить хитрость, против наглого нападения — тайный подкоп, против пьяного своеволия — трезвый, братский союз... Нужно и в своих требованиях быть умеренными и к невозможному не стремиться: нельзя же стране быть без рабочих рук... Всякому свое: рыцарю — меч, купцу — весы, а пахарю — рало. И в писании сказано: ина слава солнцу, ина — месяцу и звездам.

— Но ведь наш народ всегда был свободен, и земля — его родовое добро, а шляхта отымает и хочет вольный люд обратить в своих подданных.

— Так пусть же этот люд тоже стоит за себя, — закурил Богдан люльку, — а то на Запорожье бегут, еще охотнее идут на льготы к панам, а как казаки за себя и за них несут головы, то их и не видно.

— Что ж? Пока льготы держат паны, пока хорошо живется, так что ж им волноваться? Наш народ любит землю, хлебопашество.