Богач, бедняк

Рудольф робел с девушками и никогда не влюблялся, если только не называть высоким словом «любовь» те глупые чувства, которые он испытывал к мисс Лено. Он старался сделать вид, что его не интересуют девочки, потому что он занят куда более важными делами, чем весь этот детский вздор с назначением свиданий, флиртом, целованиями и обниманиями. Но на самом деле он избегал девушек только потому, что боялся их: вдруг кто-нибудь раскусит, поймет, что за его высокомерным манерничаньем скрывается неопытный паяц?!

Рудольф в какой-то мере завидовал брату. У того был особый природный дар — звериная жестокость. Его боялись, даже ненавидели, во всяком случае никто его не любил, но он никогда не переживал из-за того, какой галстук ему к лицу или что сказать на уроке английского языка. Он весь такой цельный, как бы слеплен из одного куска, и если собирался что-то сделать, то не тратил зря время на мучительные колебания, чтобы выбрать верную позицию, перед тем как приступить к выполнению задуманного.

Что касается сестры, то она — настоящая красотка. Этого у нее не отнимешь. Она гораздо красивее некоторых «кинозвезд» на экране, и одного такого дара с лихвой хватило бы любому человеку.

— Да, папа, гусь просто потрясающий! — сказал Рудольф, зная, что отец ждет комплимента за свое кулинарное искусство. — Это на самом деле — нечто! — Он уже ел через силу, но все равно протянул свою тарелку за второй порцией. Увидев, каких размеров кусок щедро положил в тарелку отец, он невольно скривился.

IV

Гретхен ела молча. Когда же им сказать об этом, лихорадочно думала она, когда наступит подходящий момент? В пятницу она получила уведомление о своем увольнении. Предстояло отработать две недели — и все. Ее вызвал в свой кабинет мистер Хатченс и после небольшой рассеянной вступительной речи, в которой безудержно хвалил ее, говорил, как добросовестно, честно она работает и он очень рад, что у него в отделе есть такая надежная сотрудница, и все такое прочее, а потом неожиданно огорошил. По его словам, утром он получил распоряжение от начальства: уволить в течение двух недель ее и еще одну сотрудницу. Он, конечно, сразу же побежал к менеджеру, хотел отстоять ее, рассказывал мистер Хатченс, и в сухом тоне его голоса проскальзывали нотки искреннего сожаления, но его попытка оказалась напрасной. Война в Европе кончилась, начались резкие сокращения правительственных военных контрактов. Такой спад деловой активности они, конечно, предвидели и предприняли ряд мер, но они оказались недостаточными и теперь выход один: экономить на всем, в том числе и сокращать персонал. Гретхен и эта вторая девушка были приняты в отдел мистера Хатченса последними, поэтому их первыми и увольняли. Мистер Хатченс был так расстроен предстоящим расставанием с ней! Он даже несколько раз вытаскивал из кармана свой носовой платок и громко вытирал нос, чтобы тем самым показать, что инициатива ее увольнения исходит не от него. Тридцать лет работы с бумагами, несомненно, сказались на мистере Хатченсе, он и сам стал похож на бумажку, на оплаченный счет, который пролежал в ящике стола, пожелтевший, мятый, ломкий, потрескавшийся по краям, и вот неожиданно его снова извлекли на свет божий. Якобы переживаемые им в эту минуту эмоции были неуместны, как неуместны слезы в отделе кадров.

Гретхен пришлось самой утешать мистера Хатченса. У нее не было никакого желания работать до пенсии на кирпичном заводе Бойлана, сказала она ему, и она вполне понимает его: последняя принятая на работу сотрудница должна уйти первой. Она, конечно, не сказала ему об истинной причине своего увольнения и чувствовала себя виноватой перед этой несчастной девочкой, которую приносили в жертву, чтобы как-то завуалировать позорный акт мести со стороны Тедди Бойлана.

Гретхен не знала, что будет делать. Ей оставалось только надеяться на то, что она что-нибудь придумает, что все образуется до того, как отец узнает о ее увольнении. Само собой, скандала не избежать, и ей нужно как следует подготовить свою оборону. Сегодня, на ее взгляд, отец впервые в жизни вел себя как нормальный человек, и, может, в конце обеда, разомлевший от вина и гордости за одного своего ребенка, он станет более снисходительным и к другому. Ладно, подожду до десерта, решила Гретхен.

V

Джордах сам испек по такому случаю пирог и внес его с кухни с торжественным, сияющим видом. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей — семнадцать за прожитые годы и одна — за год грядущий. Они все увлеченно пели «Счастливого дня рождения тебе, наш дорогой, дорогой Рудольф!», когда раздался звонок в дверь, оборвавший песню на полуслове. Дверной звонок никогда не трезвонил в доме Джордахов, потому что к ним никто не ходил, а почтальон бросал письма в щель.

— Кого там, черт подери, принесло! — возмутился Джордах. Он обычно своеобразно реагировал на подобные сюрпризы: инстинктивно сжимал кулаки, словно ничего другого не ожидал, кроме нападения на себя.