Богач, бедняк

– Почему? Еще рано, и такая удачная вечеринка.

– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Рудольф. – Мне просто хочется уйти отсюда.

– Ко мне домой мы пойти не можем, – сказала она. – Родители пригласили знакомых на бридж. Сегодня ведь пятница.

– Я просто хочу домой, – сказал он.

– Твое дело, я тебя не держу. До дома меня кто-нибудь проводит, – рассердилась она и вскочила с его колен.

Рудольфа подмывало излить ей все, что накопилось у него на душе. Может, тогда бы она поняла.

– Господи! – сказала Джули. На глазах у нее заблестели слезы. – Мы с тобой первый раз за столько месяцев куда-то выбрались, и, едва вошли, ты уже хочешь уйти.

– Просто я отвратительно себя чувствую, – сказал он, вставая.

– Странно. Именно в те вечера, когда ты со мной, ты себя отвратительно чувствуешь. Я уверена, с Тедди Бойленом ты чувствуешь себя прекрасно.

– Оставь Бойлена в покое, Джули! Я с ним уже бог знает сколько не виделся.

– А что случилось? У него кончились запасы краски для волос?

– Очень остроумно, – устало сказал Рудольф.

Джули повернулась и, взмахнув «конским хвостом», отошла к группе ребят, собравшихся возле проигрывателя. Она была самая хорошенькая в этой комнате – курносенькая, тоненькая, умненькая, чистенькая, но как было бы хорошо, если бы она уехала куда-нибудь на полгода, на год, а потом вернулась, когда он одолел бы свою усталость, сумел спокойно все обдумать, и они могли бы начать сначала.

Рудольф поднялся наверх, надел пальто и, ни с кем не прощаясь, вышел за дверь. На проигрывателе сменили пластинку – Джуди Гарланд пела «Песню о троллейбусе».

На улице лил дождь. С реки дул холодный февральский ветер. Рудольф закашлялся, поднял воротник, но за шиворот все равно текли капли, и медленно пошел домой. Ему хотелось плакать. Он ненавидел ссоры с Джули, а они возникали все чаще и чаще. Если бы они занимались любовью по-настоящему, а не тискались по углам, после чего обоим бывало стыдно, он уверен, что они так не цапались бы. Но он не мог заставить себя перейти эту грань. Ведь пришлось бы скрываться, лгать, прятаться как преступникам. Рудольф уже давно решил: это произойдет, как в мечтах, или вообще ничего не будет.

…Управляющий отеля распахнул дверь номера люкс. С балкона открывался вид на Средиземное море. В воздухе пахло жасмином и тимьяном. Загорелая пара окинула равнодушным взглядом комнату, посмотрела на море. Посыльные в форме принесли многочисленные кожаные чемоданы и сумки и расставили их в комнатах.

– Ça vous plait, Monsieur?[14] – осведомился управляющий.

– Ça va[15], – ответил загорелый молодой человек.

– Merci, Monsieur[16]. – И управляющий, пятясь, вышел из номера.

Загорелая пара вышла на балкон полюбоваться морем. Они поцеловались на фоне этой голубизны. Жасмином и тимьяном запахло сильнее.

Или:

Это была лишь маленькая деревянная хижина, заваленная снегом. За ней ввысь уходили горы. Загорелая пара подошла к порогу, смеясь и отряхивая снег. В камине с ревом пылал огонь. Сугробы были такие, что за окнами шел снег. Молодые люди были совсем одни высоко в горах. Они опустились на пол перед камином.

Или:

Загорелая пара шла по красному ковру, расстеленному на платформе. Экспресс «Двадцатый век», отправлявшийся в Чикаго, стоял, сверкая, на рельсах. Молодая пара прошла мимо кондуктора в белой куртке и вошла в вагон. Купе утопало в цветах. Пахло розами. Загорелые молодые люди улыбнулись друг другу и пошли по поезду в вагон-ресторан выпить.

Или…

Отчаянно кашляя, Рудольф свернул под дождем на Вандерхоф-стрит. «Насмотрелся я кино», – подумал он.

Из оконца подвала пробивался свет. Вечный огонь Акселю Джордаху – неизвестному солдату. «Догадается ли кто-нибудь потушить в подвале свет, если отец умрет?» – подумал Рудольф.