Богач, бедняк

Автобус отходит каждые полчаса в направлении Олбани. В субботу в нем полно будет солдат, получивших отпускные на конец недели. Целые батальоны молодых людей. Она мысленно увидела, как покупает билет на автобусной станции, как сидит у окошка, глядя на серую реку вдали, как сходит на остановке у пристани и стоит одна перед заправочной станцией, – она ощущала неровную поверхность гравийной дороги под своими туфлями на высоком каблуке, чувствовала запах своих духов, видела ветхий непокрашенный дощатый дом у реки и двух темнокожих мужчин со стаканами в руке, этих уверенных в себе палачей, которые молча ждут, этих вершителей ее судьбы с деньгами позора в кармане, – ждут, зная, что она придет, следят, как она идет, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, и знают, чем они будут заниматься.

Она вытащила подушку из-под головы, сунула ее между ног и крепко зажала.

VI

Мать стоит у завешенного тюлем окна в спальне и смотрит на покрытый угольной пылью задний двор булочной. К двум тощим деревцам прибита доска, с которой свисает потертый тяжелый кожаный мешок, набитый песком, вроде тех, какими пользуются для тренировки боксеры. В темном замкнутом пространстве мешок кажется висельником. В другие времена на задних дворах этой же самой улицы росли цветы и меж деревьев висели гамаки. Ее муж и сегодня надевает пару перчаток на шерстяной подкладке, выходит на задний двор и двадцать минут сражается с мешком. Он бьет по нему с неуемной яростью, сосредоточенно, словно сражаясь за свою жизнь. Когда ей случается наблюдать за ним, если Руди подменяет ее в лавке, чтобы она отдохнула, ей кажется, что муж сражается не с кожаным мешком, набитым песком, а наказывает ее.

Она стоит в засаленном зеленом атласном халате у окна. Она курит, не замечая, как пепел сыплется ей на грудь. В приюте она была самой аккуратной и педантичной из воспитанниц, чистой и красивой, точно цветок в хрустальной вазе. Монахини знали, как приучать сирот к порядку и аккуратности. Но теперь она превратилась в неряху, растолстела, не следит ни за фигурой, ни за лицом; целыми днями ходит непричесанная, не заботится о том, как одета. Монахини внушили ей любовь к религии и церковным обрядам, но вот уже почти двадцать лет, как она не ходит в церковь. Когда у нее родилась Гретхен, ее первый ребенок, Мэри договорилась со священником о крестинах, но ее муж Аксель категорически отказался даже близко подойти к купели и впредь не разрешил жертвовать на церковь ни цента. А ведь он по рождению католик.

Трое некрещеных и неверующих детей и богохульник муж, ненавидящий церковь. Это ее тяжкий крест.

Она не знала своих родителей. Приют в Буффало заменил ей и мать, и отца. В приюте же ей дали фамилию – Пэйс. Возможно, это была фамилия матери. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пэйс, а не Мэри Джордах или миссис Джордах. Когда она уходила из приюта, настоятельница сказала ей, что, возможно, ее мать – ирландка, но наверняка, конечно, никто этого не знает. Настоятельница наказала ей помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины, и не поддаваться соблазнам. Ей тогда было всего шестнадцать лет – розовощекая худенькая девушка с великолепными золотистыми волосами. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать девочку Колиной – в память о своем ирландском происхождении. Но Аксель не любил ирландцев и сказал, что девочку будут звать Гретхен. Сказал, что знавал в Гамбурге одну шлюху по имени Гретхен. Со времени их женитьбы прошел всего лишь год, но он уже тогда ненавидел ее.

С Джордахом она познакомилась на озере Буффало в ресторане, где работала официанткой. Ее туда направили из приюта. Ресторан принадлежал мистеру и миссис Мюллер, пожилой паре немецкого происхождения. Приют направил ее к Мюллерам, поскольку они были люди добрые и регулярно ходили в церковь. Мюллеры хорошо к ней относились, поселили ее в комнате над своей квартирой и не разрешали никому из посетителей приставать к ней. Три раза в неделю ее отпускали в вечернюю школу. Она ведь не собиралась всю жизнь работать официанткой.