Бог жесток

— Ужасное место, — сказал вернувшийся с заказом Павел Николаевич. — Попадая сюда, осознаешь, насколько низко может пасть человек. Но еще страшнее, когда это происходит с тобой и ты ничего не можешь с этим сделать. Если вы хоть чуть-чуть близки к миру искусства, может быть, помните… — Он повысил голос, произнеся с издевательской интонацией: —Бенефис заслуженного артиста России Павла Горина! А сейчас я считаю за счастье, если швырнут из сострадания скомканную бумажку. Да, еще… Когда мой лучший друг Петька Розенберг эмигрировал в Америку и стал петь по ресторанам, я его буквально возненавидел. Надо же так бездарно растратить свой талант, свою гениальность! Зато спустя несколько лет я пал гораздо ниже его. И хватит. Глупо на кого-то обижаться, я выбрал такой финал сам. И предлагаю выпить за ваше будущее, потому что у меня будущего нет.

Поддержать его тост я категорически отказался, более того — всей своей небогатой мимикой выразил чувство обиды и негодования.

— Прекратите, — сказал я твердо. — Все наладится. За вас.

И выпил водку залпом, не поморщившись и не закусив.

— Господь милостив, — пробасил Павел Николаевич, присоединяясь ко мне. — И единственное, что мне остается, — уповать на него. У вас есть дети?

— Сын. Но он слишком далеко отсюда.

— А у меня дочь. Но где она, я не знаю.

Он зажмурился, и все его большое, но такое беспомощное тело стало клониться то вперед, то назад, эти движения с каждой секундой учащались, и я понял, что он плачет, плачет без слез. Не будь у меня к нему профессионального интереса, я бы развернулся и ушел. Я не выносил вида плачущих мужчин, это было слишком дико и больно.

Также внезапно он взял себя в руки. Его крупное широкое лицо, еще совсем недавно напоминающее студнеобразную массу, напряглось и разгладилось, лишь набрякшие под глазами фиолетовые мешки выдавали недавний срыв. Движения приобрели степенность, даже взгляд стал неожиданно трезвым. Павел Николаевич вытащил бумажник из мягкой желтой кожи и, пошарив толстыми неуклюжими пальцами по отделениям, достал черно-белый фотоснимок.

— Это Мила, моя дочь, — произнес он, протягивая карточку мне.

Девушка не была ни красивой, ни симпатичной, скорее серенькой, неприметной, и я мог с полной уверенностью сказать, что никогда ее не видел. Маленькое, в чем-то асимметричное личико купалось в белых пушистых волосах, словно в сбитых сливках, и волосы эти, пожалуй, были единственным достоинством Людмилы Гориной. О них же в свое время говорил и Федор Пырин. Оставалось загадкой, как девушка с такой простенькой внешностью могла сводить с ума мужчин и даже толкать их на преступления? Неужели все объяснялось ее искушенностью в постельных делах? Самое время было уверовать в ворожбу, колдовство, магию. От отца Мила унаследовала рот, маленький, пухловатый, с плохо очерченным контуром губ, и нос, правильной формы, но несколько крупный для меленьких черт лица. Девушка была не накрашена, и я вдруг догадался, что именно этим и вызвана ее безликость. Умело наложенный макияж — и Людмила Горина могла превратиться в невинного ангелочка или женщину-вамп, в монашку или блудницу. И несомненно, она в совершенстве научилась использовать эти замечательные особенности своей внешности. Я подумал, смог ли бы я устоять против ее чар, но не решился дать однозначный ответ.

— Мила — копия мать, такая же тоненькая и хрупкая, — вздохнул Павел Николаевич, рассматривая фотографию так, будто видел ее впервые в жизни.

Единственная дочь, но для них она была вдвойне дороже, потому что они знали, как тяжело она появлялась на свет. Мила родилась недоношенной, и шанс, что она останется жить, был невелик. За нее боролись, за нее молились, и чудо произошло, девочка выжила! Но врачи сразу предупредили, что организм ребенка очень слаб, его сопротивляемость болезням катастрофически мала, отсюда вывод: даже банальная простуда, вызванная промоченными ногами, способна обернуться серьезными осложнениями.

— Что нам оставалось делать, дочка? — пьяно, слезно вопрошал Горин, обращаясь к фотографии. — Мы хотели для тебя только хорошего. Ни в ясли, ни в детский сад, училась и то на дому. И подруг у тебя никогда не было, если и гуляла, то около подъезда. И в музыкальную школу провожали и встречали, а идти тут всего через дорогу. Хотела быть как все, а мы своей глупой опекой… сгубили…

Мужчина отстранился от меня, от пьяного гогочущего заведения, он был наедине со своей пропавшей дочерью, плещущейся на дне стакана водкой и неуемным отцовским горем.

— Мы даже не задумывались, что ты растешь, и уже не пятилетний ребенок, и хочешь быть самостоятельной…

Павел Николаевич встряхнулся, разом вспомнив и обо мне, и о месте, в котором находится. «Если он так каждый день бередит открытую кровоточащую рану, надолго его не хватит, — подумал я. — И психиатрическая лечебница для него не самое худшее».