Бог войны и любви

— Все петухи давно отпели, — послышался насмешливый голос, и Анжель почудилось, будто она разглядела путеводную тропку в темной, непролазной мути, в которой пребывала бесконечно долгое время и которая звалась сном. А уже совсем под утро привиделся Анжель и вовсе невыносимый кошмар. Якобы стоит она у какой-то балюстрады, держась за нее обеими руками, и вдруг ощущает прикосновение двух холодных, мертвых рук!

Анжель вскидывается в нервной лихорадке, с судорогами в руках, и некоторое время невидяще смотрит на круглое, красивое, улыбчивое лицо немолодой женщины, прежде чем с трудом осознает, кто перед ней, кто сама она и где находится. Такие провалы памяти бывали у нее очень часто, и страх неприкаянности, который она при этом испытывала, преследовал ее потом целый день и заставлял бояться пробуждений, однако сейчас она ощутила не страх, а жгучий стыд; ибо лицо Матрены Тимофеевны смутно маячило перед нею еще вчера вечером: это именно она укладывала в постель Анжель — обессиленную, полубесчувственную, залюбленную неистовым русским до того, что не в силах была ни рукой, ни ногой шевельнуть, тем паче одеться: так, голым-голешенькую, и принес ее сюда барин, и сам не позаботившийся даже чресла прикрыть перед челядью. Последней мыслью, вспомнила сейчас Анжель, было ожидание, что он займется с нею любовью уже среди этих пуховиков и подушек, но Матрена Тимофеевна швырнула барину какую-то простынку и вытолкала взашей с криком:

— Прикройся и пошел вон, бессоромник! Вишь, до чего молодку довел, да и у самого того и гляди женилище отвалится. Красный весь, словно крапивой его отхлестали!

«Какие звери эти русские — бить мужчину по стыдному месту крапивой?» — успела еще подумать Анжель и окунулась в такой глубокий сон, что теперь ощущала свое тело неким подобием деревяшки, ибо так и проспала всю ночь, ни разу не шелохнувшись, на одном боку.

— Вот-вот, — хихикнула прелукавая Матрена Тимофеевна, — вот и он таков же: болен, мол, истинно чуть дышу, от усталости духа и тела моего, а кто принуждал вчера еться до полусмерти?! Такие порастратят удаль молодецкую за одну ночь, а потом палку в месяц ни разочку поднять не могут. Хотя… зря я барина своего порочу: девок перепортил он на своем веку столько, что и не сочтешь, баб тоже не обижал, а что поутих последнее время — так ведь война! По краешку смерти хаживает мое милое дитятко… — Она тихонько всхлипнула, продолжая сноровисто обмывать Анжель, вытирать грубым полотенцем и обряжать в тонкое батистовое белье.

— Votre enfant?! [53]— переспросила Анжель по-французски, однако Матрена Тимофеевна сразу поняла чужую речь.

— Хоть и не роженое, а мое родное дитятко. Не мать я ему, зато мамка, мамушка. Ночёк он мой, выкормыш. Я ребятница [54]была, когда мой сыночек от глотошной [55]преставился, ну а мужика лесиной на промысле придавило.

Матрена Тимофеевна быстро перекрестилась и вновь взялась за одевание Анжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья и редкостной красоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек из тонкой кожи, в которые обряжала ее Матрена Тимофеевна, или той истовой нежности, которая звучала в ее голосе, когда она рассказывала о своем барине, чье распутство было для нее не более чем милой шалостью ненаглядного дитяти.

— Помер, говорю, мой сыночек, а княгиня об том прознала. Это не здесь было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине: здесь просто так, угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, сама только что родила и понимала, что княгине ребя, что кошке котя — то же дитя. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Да и молоко у нее было жидкое, слабое, княжич маленький день и ночь плакал, криком кричал, а я бабенка крепкая, грудастая была, что буренка, — выкормила моего ненаглядного Никитушку! — Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью: —Ох, что ж я рот раззявила, болтушка неболтанная! Князь молодой мне ведь не велел имя свое выказывать — пусть, мол, она сама меня узнает и вспомнит!

Анжель так вздрогнула, что Матрена Тимофеевна от неожиданности выронила ее недоплетенную косу, и темно-золотистый, тяжелый жгут больно ударил Анжель по спине. Вчерашнее наваждение начиналось снова!

— Да успокойся ты! — еле утихомирила ее Матрена Тимофеевна, жалостливо разглядывая Анжель в зеркале. — Ишь, побелела: лица на тебе нет! Забудь, что слышала, я просто невзначай обмолвилась. Это ваши с барином дела — вы с ним сами и объясняйтесь!

И, не обронив более ни единого слова, она закончила причесывать Анжель и сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел в одиночестве барин.

* * *

При виде его она замерла, словно ноги к полу приросли, он вскочил с такой стремительностью, будто готов был, перескочив через стол, броситься к Анжель, однако суровый взор Матрены Тимофеевны пригвоздил его к месту, заставил пробормотать сдавленным голосом какие-то общие слова о погоде и самочувствии и снова сесть, уставившись в свою тарелку.