Бог сумерек

— Присяга,.значит… — нехорошо оскалясь, пробормотал Палыч. — Торжественно, значит, обещаю и клянусь… — и вдруг заорал свирепо: — Нет, мужики, вы слыхали? Какого Лазаря пропел тут нам этот акын?!.

“Акын” побледнел. А Палыч бесстрашно, как Сократ перед ареопагом, взметнул руку.

— Самая страшная ложь — полуправда, мужики! Все, что вы слышали сейчас!.. Слыхали?! Ложь! Все ложь! Гамлет хренов! Вранье!..

Эту филиппику Палыч проорал сердито, надувая жилы на шее, перекрикивая шум — потому что монстры взроп-тали громче, грозно пришли в движение. Задрожала под ногами земля.

Оппонент Коренькова натужно засмеялся. И монстры притихли.

— Александр Павлович, вы умный человек. И ничего не поняли?.. Значит, я плохой оратор. Ну хорошо, я повторю…

— Да нет, не стоит.

Палыч сглотнул, обернулся изумленно.

Игорь подмигнул ему, неторопливо вышел вперед.

— Что… — только и пробормотал Палыч. — Игорь, что…

— Да очень просто, — сказал Игорь. — Я ведь один на этом свете. Да и во всех… светах, белых и не очень. — Он улыбнулся. — Так что сделать это должен я.

— Игорь… Игорь! — отчаянно крикнул вслед Палыч. Но Игорь Артемьев уже шагал вниз, крупным шагом, он почти бежал.

И оборотень понял. Он изменился в лице. Да не только в лице — изменился весь!

— Игорь!!! — успел взвыть он.

И крылья запоздало плеснули за его спиной, страшно исказился лик, провалились глаза, сверкнули клыки во рту…

Поздно, поздно!

Палыч выхватил ТТ, вскинул его, пальнул в небо. Выстрел здесь грохнул с раскатом, как-то особенно радостно.

Оборотень взвыл так, что у мужиков уши скрутились — так, наверное, орет попавшийся в капкан упырь.

И это все, все тоже было поздно! Игорь швырнул пистолет в толпу тварей — и сильным прыжком сам ринулся в нее, в самую эту гущу — и пропал в ней.

— Бог мой! — выдохнул кто-то.

А что стало вслед за тем…

Вся орда монстров дрогнула, и дрогнуло небо над ней. И твердь земли разверзлась. Миг — и она поглотила всех.

А оборотень, тот взвихрился черным дымом… и вдруг его всосало в прорву, точно пылесосом.

И все.

Как будто ничего и не случалось. Небо царило над безмятежным ласковым миром, сосны тихонько шептали наверху про что-то свое, людям неведомое. И люди стояли и смотрели молча.

Только Игоря Артемьева больше не было среди них.

— Ну что… — наконец промолвил кто-то над ухом Палыча, и он медленно, словно воздух стал тягучим, повернулся… напряг память и догадался, что слова эти произнес Федор Матвеевич.

И он кивнул в ответ. И сказал:

— Вот и все.

— Можно идти?.. — осведомился Лев Евгеньевич.

Палыч пожал плечами равнодушно:

— Можно идти, можно не идти.

— В таком случае лучше идти, — вымолвил Огарков. — Пойдемте-ка, в самом деле. По-моему, мы здесь загостились. Достаточно сюрпризов.

Федор Матвеевич только головой качал и приговаривал:

— Ну, дела… ну и дела… — не в силах больше ничего сказать.

— Пойдемте, пойдемте, — настойчивее повторил Огарков.

Пошли. Вскарабкались на вершину холма, где почивал Кузьмич, перевалившись на правый бок и поджав ноги, как младенец в люльке.

Федор Матвеевич так и охнул, увидев его.

— Ох, мать моя! Вот ведь еще чудо-то. Я про него и думать позабыл… Нет, ну надо же, ничего этого пьяницу не берет! Ну почему так?!

— Судьба — странная дама, — назидательно сказал Лев Евгеньевич. — Вы слышали, что говорил наш незадачливый лектор?.. Останавливает она свой взор на ком-то — и шабаш!

— Но почему на этаком-то хлюсте!

— А вот эти пути нам, Федор Матвеевич, неисповедимы… Давайте-ка, друзья, лучше мотать отсюда удочки. Новый мир новым миром, но в своем, старом, я чувствую себя, ей-богу, как-то увереннее.

Обратный путь через сиреневые врата показался короче и бодрее первого пути. Мгновение, и они в бане, и все свое у них с собой, и шкатулка, и книга, и перстень Соломона, и вездесущий Кузьмич тут же приземлился на полке.

— Тьфу ты, шут гороховый! — плюнул с негодованием Логинов.

— Да бросьте вы! — досадливо сморщился Лев Евгеньевич. — Отнеситесь к этому философски… Но, однако, давайте-ка на воздух поскорее!

Он растворил дверь и поспешил на крыльцо.

Палыч, помедля чуток, шагнул следом.

— Хорошо-то как… — блаженно тянул Огарков, усаживаясь на крыльце.

Хорошо, слов нет. Утренний ветерок, утренние облака, сбившиеся на востоке. Тишина. Город спит еще, последние минуты перед пробуждением. Заря уже горит вовсю, и солнце вот-вот покажет ясный лик…

Только тут до Льва Евгеньевича дошло. Он вздрогнул и обомлел.

— Позвольте… — пробормотал он, стараясь верить глазам своим. — Какая заря?.. Какое, к черту, пробуждение?! Который, собственно, час вообще! Вы что-нибудь понимаете, Александр Палыч?

— Да что ж тут не понять. — Палыч уселся рядом. — Теория относительности. Старик Альберт был не дурак, мыслил здраво. Закурим?

— Конечно… — Огарков сообразил, но все же слишком ярким было впечатление. — Да… А кстати, что у вас на часах?

Палыч глянул на циферблат:

— Все как по маслу. Пять часов двадцать восемь минут.

Лев Евгеньевич покивал:

— Логично, логично. Размеры там больше, а события бегут шибче. Логично…

— Давайте помолчим, — тихонько попросил Палыч.