Бог с нами

Полуян хотел было что-то ответить, но только покачал головой и, криво улыбнувшись, начал вылезать из-за стола. Когда Башмачников встал с корточек и, бросив наручники на подоконник, повернулся, капитана уже не было в кабинете.

— Одно слово — полицаи, — вздохнул фээсбэшник, усаживаясь на стол, за которым только что сидел Полуян. — Как руки, не болят?

— Ничего, — ответил Митя, растирая запястья.

— Вы уж, простите, Дмитрий Юрьевич, что так поздно. Вместе со всеми-то вас не было, вот я и решил, что вас не стали забирать. Буквально только что узнал, что вы тут, оказывается, в отдельных апартаментах.

— Ничего, — повторил Митя. — Я могу идти?

— Конечно, Дмитрий Юрьевич, конечно! У меня только будет к вам маленький разговорчик.

— Прямо сейчас?

— Если вас не затруднит. Я понимаю, вы устали — я и сам, признаться, уже плохо соображаю, — но дело, похоже, отлагательств больше не терпит. Вы видите, что происходит с Михаилом Ильичом?

— А что с ним происходит?

— Да, в общем, с ним, может быть, уже и ничего. Вы уверены, что это вообще еще Миряков? То есть где-то там внутри он, конечно, по-прежнему есть, но надолго ли это? Вы думаете, трудно быть богом? Больно быть богом! Стыдно, страшно быть богом. Он ведь не на золоченом троне сидит, он у нас на кресте висит. Всегда висит, без перерывов на губку с уксусом пожевать. А гвозди все вколачивают и вколачивают. Вы вколачиваете, я вколачиваю, они вколачивают. Он, она и оно — тоже вколачивает. И только шляпки гвоздей торчат, как грибы на полянке. Опрятные такие, крепенькие грибочки. И вот ты идешь по лесу, шуршишь, палочкой траву раздвигаешь, а что это там, за карьером, никак поезд гудит? Нет, не поезд — это бог от боли кричит. Это Михаил Ильич наш от ужаса воет. Спасите его, Митенька. Он мне ведь тоже не чужой человек. Шут с ним, с концом света, — разберемся как-нибудь. Я знаю, он вас послушает: уговорите его уехать.

— Вы же не верите в бога.

— А это неважно, во что я не верю. В лох-несское чудовище я тоже не верю, а оно все плавает, страдает. Ждет, когда ее суженый приплывет. А суженого давно мужики в Тверской области динамитом глушанули. Вытащили на берег, а что с ним делать, не знают. Так он и протух у них там. А она шейку свою лебединую из воды поднимет и кричит. Резко так, неприятно. Плачет. Какая ей разница, верю я в нее или нет? Ей просто больно. И Мирякову тоже больно. Потому что важно сейчас только то, во что он сам теперь верит.

— И что изменится, если он уедет?

— Надеюсь, все. Поймите, я представления не имею, как это работает и что со всем этим делать. Просто я вижу, что это не его роль, что она его просто убьет. Кто же знал, что человеческая тоска, что желание верить — это такая страшная сила? Что люди могут вот так поймать заезжего авантюриста, навьючить на него крест и сделать богом? И не только ведь себя — его самого заставили поверить! А ему нельзя богом. Да и никому нельзя, не человеческое это дело. Надорвется он, сгорит. Уже ведь горит, как же вы не видите-то никто? Что изменится… Освободится он — вот что изменится. Только ему одному надо уехать — без вас, без секты, без никого.

— А что будет с нами? Как людям опять без бога?

— Без бога? Без бога, конечно, будет тяжело. Да ведь не впервой бога терять, жили как-то и сейчас проживут. Еще бы конец света отменить… А знаете что, Митя? Вы займите его место. Скажите: так, мол, и так, бог решил дать вам еще один шанс, апокалипсис отменяется, всем спасибо. Ильич улетел, но обещал вернуться. Ведь поверят, честное слово, поверят: уж больно мы все Страшного суда боимся. Еще и не в такое можно поверить, если жить хочется. А если сильно поверят, по-настоящему поверят, так и светопреставление само по себе рассосется. А вы, знаете, таким апостолом Петром всех оставшихся и возглавите. Чтоб люди совсем брошенными себя не чувствовали. У вас получится: я же знаю, что вы и так все проповеди Мирякову пишете. А мы с вами на этом камне такой новый мир отгрохаем! Напугались-то люди сильно, вот на этот раз, может, что толковое и получится.

— Апостолом Петром, говорите? А мне вот кажется, скорее, Лжедмитрием.

— Да хоть антихристом. Вы поймите, должна быть у человечества какая-то цель. Ну, не можем мы жить только ради того, чтобы в один прекрасный день рассчитаться на агнцев-козлищ и разойтись по палатам. А если этим все-таки кончится, значить это будет только одно: не справились, не смогли, облажались. Все зря. Я зря, вы зря, Христос зря. И слезы, и смерти, и победы, и подлости, — все напрасно. Поэтому если есть хоть малейшая возможность выяснить, зачем все это было нужно — я уже не говорю исполнить это предназначение, — я готов Иудой назваться. Со всеми вытекающими последствиями и выпадающими кишками. Только никому я сам по себе не нужен, как себя ни обзывай. Помогите мне, Митя, а кто там Лжедмитрий, а кто Анна Андерсон — это после смерти разберутся. А и не разберутся — невелика цена.

— Вот про Иуду особенно к месту, — сказал Митя, поднимаясь со стула. — Почему мне второй раз за полчаса предлагают предать Мирякова? У меня с лицом что-то не так?