Бог располагает!

Нет, час пробил: пора разорвать этот порочный круг добродетельной богомольности. Необходимо прекратить томительные немые встречи и превратить все его грезы — эти длиннейшие монологи à parte[5] — в подлинный диалог.

Лотарио боролся с собой и размышлял целую неделю. В субботу страх увидеть Фредерику на следующий день холодной и непреклонной заслонил прочие мысли. Ему хотелось, встретив первый взгляд этих кротких глаз, прочесть в них одобрение, и он был скорее готов снести ярость и бешенство всех опекунов мира сего, чем вновь навлечь на себя упрек Фредерики.

Придя в энергическое расположение духа, молодой человек поспешил использовать этот момент.

Он написал два письма — одно Фредерике, другое г-ну Самуилу Гельбу — и велел слуге немедленно доставить их адресатам.

Затем он погрузился в ожидание, ужасаясь своей смелости и почти раскаиваясь в ней.

Все это, стало быть, произошло в субботу, на следующий день после того, как Самуил встретил Олимпию на постановке «Немой» и водил Юлиуса на заседание венты.

Самуил только что позавтракал и ожидал прибытия посланца карбонариев, о котором ему сообщили на собрании. Он поднялся к себе в кабинет и ждал, томясь нетерпением.

Фредерика и г-жа Трихтер были в саду.

У ворот раздался звонок. Обе женщины вместе отправились открывать.

То был лакей Лотарио. Он вручил им два письма. Фредерика в замешательстве приняла из его рук послание, адресованное ей. Никто прежде никогда не писал ей, если не считать пастора, который готовил ее к первому причастию, ее прежней учительницы и одной-двух подружек, знакомых по пансиону, а ныне покинувших Париж. Письмо, что ей принесли сейчас, было написано почерком, которого она никогда раньше не видела. Но предчувствие, тем не менее, подсказало ей истину: она сразу заволновалась и покраснела до корней волос.

Повернувшись к г-же Трихтер, она спросила:

— Должна ли я прочесть это письмо?

— Ну, разумеется, — отвечала г-жа Трихтер.

Самуил, видимо, находил запреты и предосторожности подобного рода смешными и бесполезными: он никогда не запрещал Фредерике получать письма.

Сердце бедной девочки колотилось, но она сломала печать. Однако оно забилось еще сильнее, когда Фредерика увидела, что в конце письма стояло имя Лотарио.

Она прочла:

«Мадемуазель,

позвольте мне обратиться к Вам с несколькими словами, исполненными боязни и почтения, дабы уведомить Вас, что одновременно с этим письмом я составил и посылаю письмо господину Самуилу Гельбу, от ответа которого зависит нечто большее, чем жизнь человека. Я хотел сам отважиться на этот решительный поступок, прежде чем просить о вмешательстве и помощи того, кому обязан всеми моими видами на будущее состояние, моего единственного друга и второго отца господина графа фон Эбербаха. Возможно, что Ваш опекун будет говорить с Вами о моем письме. В этом случае, мадемуазель, я умоляю, о, я на коленях заклинаю Вас подумать о том, что одно Ваше слово может стать источником божественного восторга или безнадежного отчаяния. Сказав “да”, Вы можете заставить сами Небеса снизойти на землю. Если же Вы скажете “нет”, по крайней мере не гневайтесь на меня, простите за то, что я имел дерзость на миг возмечтать о грядущем, в котором наши судьбы могли бы быть связаны.

В ожидании Вашего приговора, мадемуазель, повергаю к Вашим стопам все то глубочайшее уважение и неизменную преданность, которыми преисполнено мое сердце.

Лотарио».

Когда Фредерика читала это письмо, невыразимое волнение сжимало ее сердце, ей казалось, что она сейчас расплачется. И в то же время она чувствовала, что ей очень весело, радостно.

— У вас есть еще одно письмо? — спросила она лакея.

— Да, мадемуазель, для господина Самуила Гельба.

— Что ж! Госпожа Трихтер, не могли бы вы отнести ему его?

Старая Доротея взяла послание.

— Ах, насчет этого, — сказал слуга, — мне велели подождать ответа.

— Хорошо, я передам господину Гельбу, — отвечала г-жа Трихтер.