Бог располагает!

— Еще не знаю, что я сделаю, — сказал лорд Драммонд, — но петь публично я вам не позволю.

— Будете меня освистывать?

Лорд Драммонд не ответил.

— Вы упомянули о нашем договоре, — продолжала Олимпия с возрастающей горячностью, — ну, так скажите еще, что потребуете у меня назад пятьдесят тысяч франков, которые были преподнесены вами в дар мне. Хотите получить их обратно?

Он замотал головой, всем своим видом выражая самое категорическое отрицание. Но она, гордая и разгневанная, бросилась к секретеру, открыла его, вынула пачку кредитных билетов и протянула их лорду Драммонду:

— Вот ваши пятьдесят тысяч!

И так как он их не взял, она бросила пачку на стол:

— Вы удивлены? Знайте же, что я получила ангажемент в Венеции на весь будущий сезон и настояла, чтобы мне заплатили вперед. Слава Богу, я могу рассчитаться с вами и ничего больше вам не должна.

Лорд Драммонд застыл, уничтоженный, бледный как смерть. Этот предмет его страсти, столь драгоценный, что он дорожил им более чем самой жизнью, готов был ускользнуть от него!

— Да, — продолжала Олимпия, — я женщина беспечная и расточительная, я не умею считать деньги, не умею отказывать, когда меня просят о помощи, деньги протекают у меня между пальцами как вода. Однажды, когда я, слишком безоглядно поддавшись состраданию, забыла своих богатых кредиторов ради несчастных жителей города, опустошенного огнем пожара, мой дворец чуть было не пошел с молотка. Тут-то вы и оказались поблизости, чтобы помешать этому. Я приняла от вас такую услугу, поскольку не думала, что тем самым вы покупаете меня. Однако я была вам признательна и, желая выразить свою благодарность, сначала полушутя уступила вашим странным притязаниям. Но когда я сделала вас своим другом, вы захотели стать моим господином! Вот почему я рву узы, связывающие нас, и возвращаю себе свободу. Заберите обратно ваши деньги, а я возьму назад мою дружбу. Деньги! Если вы полагали, что с их помощью привяжете меня к себе, вы ошиблись. Я никогда не стремилась их иметь — разве лишь затем, чтобы раздавать. Что до меня, я не знаю иного блеска, иной подлинной ценности, кроме искусства, и никогда, нигде я не буду так горда, как в маленькой чердачной комнатушке, где можно петь как вольная птица.

Она умолкла. Столько убежденности и непреклонной твердости было в ее речи, что лорд Драммонд понял: подобную решимость ничто не в силах поколебать, об эту броню разобьется все, быть может, исключая одно лишь искусство — то самое искусство, что отнимало у него его счастье.

— Стало быть, — сказал он, — мое преступление состоит в том, что я боготворил вас? Как можете вы, артистка, укорять меня за то, что я чувствую прелесть искусства настолько остро, чтобы влюбиться в голос так, как иные влюбляются в женщину, что к душе, выраженной в божественном пении, я воспылал такой же ревнивой страстью, какую другие питают к телу возлюбленной?

— Я же говорила вам, что сначала это искренно тронуло меня, — произнесла она несколько мягче.

Лорд Драммонд заметил, что ему удалось отвоевать хоть малую уступку, и продолжал:

— Да, верно, я ревниво отношусь к вашему пению, но не только из-за моих желаний, а и ради вас же самой. Признаюсь: да, меня охватывает гнев, когда я вижу, как вы расточаете перед грубой толпой эти дивные звуки, перлы вашей души. Публика восторгается вами, но ее восторг пошл, ей не понять, кто вы на самом деле, — она недостойна слушать вас. Ваш голос, открывший предо мной Небеса, для нее не более чем одно из земных развлечений. Ах! Зачем вы допускаете в этот эдем чистых мелодий тупую, немощную духом толпу? Для чего вы низводите небесный свод до уровня уличной мостовой? То, что вы называете представлением, я назвал бы опошлением.

— Все совсем наоборот, — возразила Олимпия. — Театр — это пьедестал, это пылающий треножник, с высоты которого жрица обращает к народу свои прорицания, щедро разбрасывая вокруг искры пожирающего ее божественного огня. А вы хотите, чтобы я сошла с треножника и пресмыкалась на земле. Добиваетесь, чтобы я погасила в своей душе небесное пламя и стала обычной женщиной.

— Я совсем не хочу, чтобы вы загасили свой божественный светильник, — запротестовал лорд Драммонд с жаром, неожиданным в этом флегматичном англичанине. — Я лишь жажду, чтобы этот огонь пылал только для меня. Моя мечта — не делясь ни с кем, одному владеть всеми небесными дарами, что вы расточаете для любого встречного. О, заклинаю вас, Олимпия, не насмехайтесь над этой таинственной страстью, которой я сгораю подле вас, не ввергайте меня в отчаяние! Не казните меня за то, что я полюбил вас иначе, чем любят других женщин. Ну же, подумайте сами. Чего бы я достиг, если бы любил вас обыкновенно — вас, что чище и холоднее мраморной статуи? Разве вы не говорите «нет» в ответ на все признания, все мольбы влюбленных, очарованных вашей красотой и гениальностью? Разве не оказались бесполезными любые их искания, настойчивость, усилия и хитрости любовной осады? Что ж! Коль скоро вы не желаете быть любимой, как обычная женщина, позвольте мне любить вас по-другому.