Бог располагает!

Из Парижа возвратилась Гретхен. Христиана и Фредерика настояли, чтобы отныне она поселилась в замке, и она дала согласие, так как не хотела покидать их в печали.

Было условлено, что она выйдет замуж за Гамбу в тот же день, когда Фредерика обвенчается с Лотарио.

Так протекали недели и месяцы, унося наших героев, живущих между скорбью и надеждой, все дальше от могилы и все ближе к брачному ложу.

Между тем Гамба по временам чувствовал себя униженным оттого, что ел хлеб, которого он не заработал. Его, мужчину, кормили женщины!

С тех пор как он отказался от благородного ремесла бродячего акробата, у него не было ровным счетом ничего своего — ни итальянского байокко, ни немецкого крейцера, ни парижского су.

Сколько бы он ни твердил себе, что Христиана только расплачивается с ним за то, что он для нее сделал, и если он обязан ей своим пропитанием, то она ему — своей жизнью, все равно его тщеславие акробата возмущалось при мысли, что он более не зависит от одного лишь себя, не работает, ничего не производит и потому является не чем иным, как великовозрастным бездельником, которого кормят с ложечки, словно младенца или калеку.

Да, калеку! Это его-то, человека, сплошь состоящего из гибких стальных мышц, так волшебно владеющего своими руками и ногами!

Итак, Гамба искал, что бы предпринять, к какому бы делу приложить руки.

Если не считать почтенного ремесла акробата, на занятия которым он не получил бы позволения ни от Христианы, ни от Гретхен, ему не оставалось в мире больше ничего, кроме как пасти коз.

Козы ведь тоже вроде бродячих акробатов. По крайней мере, Гамба хоть сможет любоваться, как они выделывают все те ловкие штуки, которые отныне были для него запретны, смотреть, как они повисают на самом краю обрывов, скачут над безднами, перепрыгивают пропасти. Они будут напоминать ему о былых деньках. Так и получится, что ничего словно бы и не изменилось. Раз ему нельзя больше быть актером, он станет зрителем.

Вскоре он принял окончательное решение.

Он скопил некоторую сумму, чем был обязан щедрости Христианы. И вот однажды, уйдя из дому еще до рассвета, он возвратился к вечеру, сопровождаемый целым козьим полчищем.

Как выяснилось, он обшарил край вдоль и поперек и скупил всех окрестных коз.

Свою покупку он присоединил к стаду Гретхен, и отныне его существование обрело смысл. Его самолюбие было удовлетворено. Стадо приносило доход гораздо больший, чем требовалось на жизнь, и это служило для него благородным свидетельством того, что он возвратил себе независимость и теперь никому не в тягость.

С той поры радость воцарилась в душе Гамбы. Жизнь наполнилась смыслом. Когда он вспоминал о прошлом, о кульбитах на городских площадях, о гибкости суставов, о ловкости и стремительности, об изяществе — для этого у него были его козы; если же он задумывался о будущем, о том, какое счастье — не стариться в одиночестве, о потребности иметь рядом с собой кого-то, кто тобой интересуется, любит тебя и улыбается тебе, что ж, рядом с ним была Гретхен.

Итак, он имел все, что требовалось для утоления желаний: Гретхен была отрадой его сердца, козы дарили радость своими ловкими прыжками.

Как сказал поэт, даже то, чего хочешь, приходит.

И вот 26 августа 1831 года веселая заря встала над Эбербахским замком. Хоть день и не был воскресным, все обитатели дома и все ландекские жители нарядились, как на праздник. Храм наполнился цветами. Весь Ландек получил приглашение на роскошный обед и большой бал, что должны были состояться во дворе замка по случаю двойной свадьбы: Фредерики с Лотарио и Гамбы с Гретхен.

Все уже заканчивали одеваться, чтобы идти в церковь. Гамба, который давно уже успел приготовиться, шагал от крыльца до ворот и обратно, по-видимому, чем-то озабоченный.

По временам он выходил за ворота и бросал беспокойный взгляд на дорогу.

Он чего-то или кого-то поджидал, но тот все не шел.

Наконец появилась Фредерика, пора было отправляться в путь. Но какое бы удовлетворение ни испытывал Гамба, видя, что исполняется заветное желание, взлелеянное с такой любовью, он все же не мог прогнать со своего лица тень досады. Его блаженство оставалось далеко не полным.

Кортеж достиг ворот… В это мгновение вдали послышался смутный гул.

— Постойте! — закричал Гамба, и лицо его просияло. — Это они!

Шум быстро приближался, и вскоре уже можно было различить причудливую музыку, где звуки флейт, баскских бубнов и кастаньет смешивались с гортанными криками и пронзительными восклицаниями.

Почти тотчас из-за поворота дороги показалась карета.

— Сюда! — завопил Гамба, бросаясь вперед и преграждая путь лошадям.

Карета резко остановилась, и из нее высыпала толпа цыган, мужчин и женщин, пестрая, блестящая, сверкающая и искрящаяся.

— Вот теперь вперед! — скомандовал Гамба. — Все уже в сборе.