Бог располагает!

Но то была лишь мгновенная неуловимая вспышка.

У Самуила даже не было времени что-нибудь заметить, а Юлиус уже опять впал в дремотное оцепенение.

— Да проснись же! — сказал Самуил. — Есть недурной повод. Старый мир зашатался и вот-вот рухнет. Пойдем, поможешь нам выкопать ему могилу.

— Ты-то уже это делаешь! — невозмутимо заметил Юлиус. — Ты весь черен от пороха, одежда в клочьях…

— Еще бы: я только что из Тюильри.

— А, так Тюильри взяли?

— Все взяли. Так что же, ты идешь?

— Нет, — ответил Юлиус.

— Как?! — воскликнул Самуил. — Это пробуждение нации тебя не пробуждает? Стало быть, сон у тебя настолько крепкий, что гром пушек и ружейные залпы не в силах потревожить его?

— Прежде всего скажу, — отвечал Юлиус, — что ты счастливец, если еще способен интересоваться общественными делами, и даже настолько, чтобы впутываться в них. Но я не интересуюсь более даже своими делами, как ты хочешь, чтобы я вникал в затеи других?

И потом, учти: если бы людская суета еще могла затронуть такого обреченного, как я, то между властью и повстанцами я, признаться, выбрал бы власть, мои усилия были бы на ее стороне. Успех этой революции здесь, во Франции, породил бы смятение и неразбериху в Германии.

Я знаю, что мне не дано больше ничего сделать для своей родины, но если бы что-то еще могло меня соблазнить, это была бы возможность уберечь ее от анархии и обеспечить ей мир. Так что не пытайся тащить меня на баррикады: там я оказался бы по другую сторону от тебя.

— Что ж, будь по ту сторону, по какую хочешь, — резко сказал Самуил. — Но все равно пойдем со мной.

— А! — вздохнул Юлиус и поглядел на Самуила так пристально, словно читал в его самых потаенных мыслях.

— Будь ты хоть справа, хоть слева, — продолжал Самуил, — главное, это заставит тебя ожить!

— Так это для того, чтобы я ожил, ты хочешь повести меня туда? — спросил Юлиус, все так же проницательно глядя на собеседника.

— Для чего же еще? — пожал плечами Самуил. — Не думаешь ли ты, что я намереваюсь встать перед тобой и послать тебе пулю в лоб?

— Я пошутил, — сказал Юлиус.

— Не замечал в тебе раньше таких забот о собственной жизни. Ты же без конца твердишь, что смерть для тебя была бы счастьем.

— Я хочу умереть, это верно, только умереть вполне определенным образом.

— Каким же? Это секрет?

— Секрет.

— Ну и храни его на здоровье. Спрашиваю в последний раз: ты идешь или нет?

— Нет.

— В таком случае прощай.

И Самуил поспешил к ратуше.

Там он оставил полновластным хозяином положения генерала Дюбура, сказав ему:

— Мы вдвоем обновим Францию и всю Европу. Наконец пробил час новых деятелей и новых идей.

Входя в ратушу, он столкнулся с генералом Дюбуром, как раз выходившим оттуда.

— Куда это вы направляетесь? — спросил его Самуил.

— Домой, — ответил Дюбур.

— Как это домой?

— А какого, по-вашему, дьявола мне здесь делать? Здесь теперь командую не я.

— А кто же? — в тревоге закричал Самуил.

— Лафайет.

— Как так? Почему вы уступили ему свое место?

— Да это не я. Это все полковник Дюмулен, которому я поручил командовать охраной ратуши. Когда Лафайет появился на этом своем белом коне с эскортом примерно из дюжины вояк да еще пары десятков мальчишек, бивших в ладоши и восхищавшихся его конем, Дюмулен совсем голову потерял. «Ну, — сказал он, — каждый должен знать свое место», — и тут же отошел в сторону, дав этому доброму дядюшке пройти.

— Смерть и ад! — заревел Самуил, в бешенстве сжимая кулаки. — Так они приберут к рукам нашу революцию!

— О, это уже случилось. Для начала они учредили комиссию, составленную черт знает из кого, и уже обратились к народу с воззванием, чтобы снова его убаюкать. Депутаты тоже вмешались в это дело. Все проиграно. Пойду, запрусь у себя дома. Если опять пойдет стрельба, тогда выйду.

Он пожал Самуилу руку и удалился.

Генерал Дюбур не ошибся: с этой минуты дело революции было окончательно загублено.

Лафайет в свои годы уже не имел той энергии, которая нужна, чтобы руководить народным восстанием; с другой стороны, его прежняя репутация революционера и вольнодумца вооружила его опасным влиянием на массы.

Самуил вошел в ратушу и попытался добиться, чтобы его пропустили к Лафайету.

Но у дверей кабинета генерала дежурил часовой:

— Входа нет.

— Уже! — сказал Самуил. — Революцию сюда больше не пускают. Что ж! Если с властью поговорить нельзя, можно потолковать с народом.

Выйдя из ратуши, он смешался с толпой вооруженных людей, которая, дробясь на группы, запрудила площадь и улицы.

Но Самуил мог говорить все, что угодно, — популярность Лафайета оставалась слишком велика. В глазах толпы он был олицетворением возродившейся революции 1789 года.

Самуил не нашел никого, кто пожелал бы разделить его недоверие.

Однако он был не из тех, кого легко обескуражить. Он продолжал искать себе единомышленников.

Во время этих поисков он в конце концов повстречал одного из тех повстанцев, что сражались с ним бок о бок во время осады ратуши и взятия Тюильри.

— Что вы скажете по поводу происходящего? — спросил он его.

— Скажу, — отвечал повстанец, — что у нас украли нашу победу.