Бог располагает!

— Дитя! — вздохнул Юлиус. — Посмотри же на меня хорошенько, и ты увидишь, кто из нас двоих стоит на краю могилы.

Только теперь Лотарио заметил Фредерику, без сознания распростертую на канапе: до сих пор ее заслоняли Самуил и г-жа Трихтер: они склонились над ней, поднеся к ее носу флакон.

— Мадемуазель Фредерика больна! — вскричал он, содрогнувшись.

— Ничего страшного, — промолвил Юлиус. — Усталость, естественная в подобный день, неизбежные волнения, потом твое столь внезапное возвращение — все это ее немного взволновало. Услышав, как Самуил произнес твое имя, она почувствовала себя дурно.

— Ну вот, она приходит в себя, — сказал Самуил.

У Лотарио, совершенно растерянного, в свою очередь подкосились ноги, и он рухнул на колени перед канапе. Он неотрывно смотрел на это прекрасное лицо; оно было бледнее, чем белоснежный венчик новобрачной. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он схватил руку Фредерики, холодную, как мрамор.

Но внезапно он почувствовал, что его пальцы коснулись обручального кольца. И он бросил, чуть ли не отшвырнул эту руку движением, полным боли и гнева.

От графа фон Эбербаха, внимательно наблюдавшего за ним, не укрылся этот жест.

— Ну же, Лотарио, будь мужчиной, — сказал он. И мягко прибавил: — К тому же ты сам виноват. Почему ты не поговорил со мной? Как я мог догадаться, что все это причинит тебе боль? А когда ты получил письмо, где я сообщал о моей скорой свадьбе с Фредерикой, почему ты тотчас не поспешил сюда?

— Да вы же писали мне в Берлин, — насилу проговорил Лотарио, — а я в это время был в Эбербахе. Ваше письмо отправилось туда вслед за мной, и, получив его, я сразу бросился сюда. Но слишком поздно. Однако вы-то оставались здесь, и я писал вам неделю назад, в том письме я все вам сказал, и вы должны были получить его вовремя.

— Твое письмо? Да оно пришло только что, — запротестовал Юлиус. — Я едва успел закончить его чтение, как твоя карета уже въехала во двор.

— Оно не могло идти целую неделю, — настаивал Лотарио.

— Спроси хоть у Самуила, — предложил Юлиус. — Да что там, взгляни сам.

Граф фон Эбербах взял со стола письмо и протянул его племяннику.

Самуил, по видимости всецело занятый Фредерикой, исподтишка с беспокойством наблюдал за ними.

— Ну разумеется! Вот, посмотрите! — с упреком воскликнул Лотарио.

— Что там еще? — удивился Юлиус.

— Сегодня седьмое сентября, а парижский штемпель на конверте от пятого. Оно уже два дня как пришло.

— В самом деле, как странно, — протянул Юлиус, разглядывая конверт. — По какому роковому стечению обстоятельств мне умудрились не передать это письмо в день, когда оно было получено? Но, Лотарио, я надеюсь, ты не сомневаешься в моем слове? Так вот, я честью клянусь, что ко мне в руки оно попало не ранее чем десять минут назад. И притом поразило меня, как удар грома. Да вот, кстати, и Самуил здесь: он тебе это подтвердит.

— Тсс! Фредерика сейчас очнется! — сказал Самуил.

Юлиус и Лотарио не сводили глаз с Фредерики, ничего больше не замечая вокруг.

Первый же взгляд новобрачной, робкий и растерянный, упал на Лотарио.

— Лотарио! — прошептала она слабым голосом, еще в том затуманенном состоянии, когда душа и разум бодрствуют лишь наполовину. — Ах, Лотарио, как я вас ждала… Нет, я знаю, это всего лишь сон. Жестокий сон… Но потом он принесет нам счастье. Вот мы и вместе. Благодарение Господу, вы со мной!.. Лотарио, вам больше нельзя меня покидать.

Юлиус вслушивался в эту речь с глубоким вниманием.

Рот Самуила скривился в насмешливой и угрожающей гримасе.

Лотарио же, объятый ужасом и восторгом, опять схватил Фредерику за руки, как будто то, что она сказала сейчас, могло служить оправданием тому, что она сделала утром.

Но внезапно туман грез в голове девушки рассеялся. Прояснившимся взглядом она оглядела всех присутствующих и сконфуженно пролепетала:

— Ах, ну вот, теперь я опомнилась.

Лотарио все еще сжимал ее ладони, она поспешно отняла их и, уже не такая бледная, привстала с канапе, тряхнув прелестной головкой, словно спешила выбросить из нее последние остатки бредового наваждения.

— Что я тут говорила? — пробормотала она. — У меня, наверное, лихорадка. Простите меня, господин граф.

— Это вам надо меня простить, дитя мое, — отвечал Юлиус сурово и печально, но спокойно. — Вы не сказали ничего, за что могли бы краснеть. Ваша единственная ошибка, что вы не были искренней и слишком мало мне доверяли.

— Но что же я, наконец, сказала? — снова с беспокойством спросила Фредерика.

— Госпожа Трихтер, — прервал Самуил, — если вы будете нужны госпоже графине, вам позвонят.

Компаньонка вышла.

С минуту продолжалось нестерпимое молчание, которое всем показалось вечностью.

Положение и в самом деле престранное, ведь эта чистая, целомудренная Фредерика оказалась перед лицом сразу трех мужчин, и каждому из них она принадлежала: во власть Юлиуса ее отдавали законы брака, с Самуилом ее связывала клятва, с Лотарио — сердечные узы.

Кому же заговорить первым, кто ответит на этот вопрос Фредерики, вопрос, которого она сама уже не посмела бы повторить: «Что же я сказала?»