Бог нажимает на кнопки

Как только его отпустят в отпуск, он поедет к маме и попросит поджарить картошки. Как только она одна умеет.

А может, и не одна.

Может, в этой коробочке снизу картошка выходит еще более золотистая и хрусткая.

А он сейчас как бабахнет, и картошка подгорит.

Вместе с женщиной, которая ее начала, да не докончит жарить. И вместе с ее домом.

А кому она картошку-то жарит? Неужто только себе одной? Но тогда зачем так много? Вон ее сколько в сковороде, еле лопаткой переворачивает. И то один, то другой ломтик норовит выпрыгнуть прочь.

Для кого же это?

Наверное, у женщины есть муж.

Хорошо бы, чтобы он на работе был. Не увидит смерти дома и жены.

А дети? У них есть дети?

Но сегодня же обычный будний день, значит, дети должны быть в школе.

Который час?

Скоро полдень. Надо скорее бомбить, пока они не вернулись.

Вернутся, а от дома уже только угольки дотлевают. А в угольках мамина рука с обугленной лопаткой.

Да нет. Что за глупости? Детей туда не пустят. Сразу соберут всех в машину – и в детский дом.

А там они попросят картошки, а им фигу с маслом. Или дадут – полусырую. Не мамкину уже, а казенную, с общей кухни.

Он отгоняет от себя навязчивые видения.

– Ну пойдите уже прочь! – умоляет он. – Ну чего пристали?

До отпуска ему уже всего ничего. Он почти налетал уже нужное количество километров. Еще парочка вылетов и все – домой. На две недели. Как по уставу положено.

Но сегодняшний полет ему не засчитают, если он не нажмет на гашетку. Так что хочешь не хочешь, а надо жать.

– Стреляй! – кричат ему из диспетчерской.

Они видят, что он давно уже над целью, но чего-то медлит. Не заставляет самолет выблевать из себя взрывчатку. Не возвращается налегке.

– Стреляй, черт, пока тебя не засекли!

Ну что он может поделать? Ведь это совершенная правда, что ничего. Только нажать и улететь.

И стараться не смотреть вниз. Не видеть, как вспучивается земля. Как огонь обгладывает косточки на своем пиру. Как в воздухе кружатся поднятые взрывной волной предметы. Как деревня превращается в красно-черное кружево.

– Что-то ты сдаешь, брат, – сетует его командир по возвращении. – В отпуск надо поскорее. Еще две деревни, и отправим тебя на поправку.

Еще две?

Летчик улыбается, как ребенок. То ли рад, что только две. То ли не понимает смысла сказанных ему слов.

Его товарищи по эскадрилье слетаются один за другим. Сажают самолеты. Проходят на базу. Жадно пьют минералку. Принимают душ.

Не война, а гостиница. Сейчас еще и ужин будет. Горячий. И с горячими напитками для души.

– Смотрите-ка, – тычет кто-то пальцем в улыбающегося летчика. – Наш-то скромник, кажется, тоже решил научиться пить. Вон он, из столовой водку тащит.

– Эй ты! – подхватывает другой шутник. – Куда бутылку попер? Начинать-то в коллективе надо, дурной!

Он не слышит.

Сейчас зальет свое горе и заснет.

– Не трогайте его! – велит парням командир. – Он молодец. Справляется. Привыкнет скоро и еще вам всем покажет.

– Да ладно, – успокаиваются другие летчики. – Мы-то что? Мы ничего.

А он идет на задний двор, и в руке его бутылка водки.

Не целая, початая, да ладно – ему хватит.

На заднем дворе всякая хозяйственная всячина. Он ее оглядывает, выискивает что-то.

Остальные пируют в столовой и думать про него забыли. Сегодня ужин на редкость хорош: курица в соусе и жареная картошка с луком. Золотистая и хрустящая, как дома.

Чего это ради повар расстарался?

Жаль, он не успел дождаться картошки. Хапнул бутылку – и вон.

Может, попробовал бы жареной своей любимой и успокоился.

Он прикладывается к горлышку и жадно пьет.

Один-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь глотков.

Должно быть, хватит.

Остальное он выливает на свою правую кисть и на лезвие топора.

Тут уж до восьми считать не надо. Просто занести топор повыше и опустить на палец, которым на гашетку жал.

Он его не пожалеет. Он накажет. Чтобы впредь неповадно было.

Палец падает в земляную пыль.

А летчик улыбается.

Он почему-то уверен, что теперь, после совершенного им приговора, уже никто не осмелится бомбить коробочку, где его мама развешивает просохнуть чистые передники в цветочек.

Глава 17

Радостная музыка прервалась на каком-то сверхторжественном аккорде, заполнившем целый такт с претензией на вечность, и диктор новостей обрушил на публику сначала легкое белозубое покашливание, а потом и долгожданную сводку событий с фронта.

Наши, как всегда, атаковали и побеждали с небольшими потерями. Они, как всегда, отступали и покрывали солдатской мертвой плотью квадратные километры лесов, полей и рек.

На карте, возникшей за спиной у диктора, можно было наблюдать распределение своего и вражеского цветов: первый уже всосал в себя огромное количество недавно еще оборонявшихся населенных пунктов, второй робко высыхал, как последняя весенняя лужа, и жался к обочине цивилизации.

Ухоженное место вокруг диктора обрывалось в двух метрах от него и переходило в пейзаж, который часто используют в фильмах о последствиях ядерного взрыва. Немытые стены, заставленные арматурой и перевернутыми декорациями, кучи кабелей, затоптанный пол.