Бог лабиринта

Когда я возвращаюсь мысленно к безумству нашего соития в тот вечер, то прихожу к выводу, что оно было какое-то странное и необычное.

Она сказала:

– После этого начинаешь верить, что есть большая доля правды во всех этих историях о любовных снадобьях – «Тристан и Изольда» и т. п.

– Я знаю человека, который мог бы рассказать тебе об этом подробнее. Его зовут Карадок Каннингам.

– Да, он мне знаком. Я читала твою книгу.

По-моему, у меня нет особого желания встречаться с ним.

Когда через полчаса пришел Аластер, она хлопотала на кухне, а квартиру заполнили ароматы чеснока и мяты. Он сказал:

– Я надеюсь, что вы без меня особенно не скучали.

– Нет, у нас хватало своих дел, – ответила Анжела.

– Каких это еще дел?

– Я имею в виду то, что у нас было о чем поговорить.

Конечно же, он шутил. Он знал, что Анжела и я очень разные люди, и мы никак не могли стать любовниками за такое короткое время.

Ночью меня мучили кошмарные сны, которых я не запомнил, но когда я проснулся, то снова стал Эсмондом. До сих пор это ощущение мне было незнакомо. После ужина я выпил немного вина, и хотя я не был пьян, у меня возникло чувство отделения от реальности, бессмысленности и опустошенности. Но Эсмонд во мне проснулся полностью. Для него эта комната была хорошо знакомой, правда, его слегка озадачивали звуки автомобилей, проходящих по Голланд-парк-роуд. Мое ощущение, что я вернулся в восемнадцатое столетие, было сильней, чем в Дублине, возможно, потому что тогда у меня не было кошмарных сновидений. Я снова заснул, и мне снились вперемежку Хорас Уолпол, Лихтенберг, Босвелл и Джонсон. Когда я утром проснулся, у меня было яркое воспоминание о докторе Джонсоне, который многозначительно заявил, брызгая слюной и надменно оттопырив обвисшую нижнюю губу: «Этот человек – распутный негодяй, сэр, и вам бы лучше вообще не иметь с ним никаких дел».

Мы сели в самолет в одиннадцать тридцать и были в Эдинбурге через полтора часа. И вскоре сидели в задней комнате пивнушки с доктором Дэвидом Смелли, человеком небольшого роста, с лицом, напоминающим терьера. Однажды он написал на одну из моих книг очень злобный отзыв, поэтому он улыбнулся застенчиво и глуповато, когда его представили мне. Но когда он сделал уклончивый намек на это обстоятельство за ланчем, я сделал вид, что ничего не знаю о его злополучной статье, и в дальнейшем мы с ним неплохо поладили. Мне не было нужды много говорить – Аластер и Анжела захотели сами рассказать все об Эсмонде Донелли и о моих открытиях. Он вежливо выслушал их и сказал:

– Боюсь, я не могу понять вашего повышенного интереса к нему. Мне кажется, что он был типичным развратником восемнадцатого века. Думал ли он о чем-нибудь еще, кроме секса?

Анжела посмотрела на меня. По-моему, она склонялась на сторону своего профессора. Я сказал:

– В каком-то смысле вы правы. Но, как это ни звучит парадоксально, секс его не интересовал вообще.

Он быстро парировал:

– А не кажется вам, что вы занимаетесь казуистикой?

– Нет. – Он был мне малосимпатичен, но я решил попытаться объяснить свою мысль о двойственном отношении Эсмонда к сексу. – Я вижу в Эсмонде человека, который прежде всего был захвачен проблемой смысла.

– Смысла чего? Человеческого существования?

Я вспомнил, что он в своей статье обо мне очень язвительно прошелся насчет того, что он назвал моей «крипто-религиозной одержимостью». Но я хотел изложить свою точку зрения по поводу Эсмонда Донелли не столько профессору, сколько двум другим моим собеседникам – Анжеле и Аластеру:

– Все дело в том, что или вы поймете все это, или нет. Для меня это все самоочевидная проблема. Иногда жизнь полна впечатлениями, интересна и наполнена смыслом, и этот смысл кажется мне объективным фактом, таким, как, например, солнечный свет. В другое время жизнь кажется нам бессмысленной, как ветер. Мы относимся к такому потускнению смысла существования так же, как смотрим на изменения погоды. Если я просыпаюсь с сильной простудой и с головной болью, мне кажется, что я глух к восприятию смысла существования. Но если я просыпаюсь физически глухим или слепым, я понимаю, что-то неладное у меня со здоровьем, и я немедленно обращаюсь к доктору. Но когда я глух к смыслу существования, я воспринимаю эту глухоту, как нечто естественное. Эсмонд отказывался воспринимать это, как нечто естественное. И он заметил, что всякий раз, когда он сексуально возбужден, смысл жизни возвращается к нему. Он снова чувствовал его, очень обостренно и полно. Поэтому он воспринимал секс как способ обретения смысла существования.

Анжела спросила:

– А как насчет Хораса Гленни?

– Нет, его меньше всего интересовали эти поиски Эсмонда. Он восхищался Эсмондом, но не понимал его.

– Прочитав «О лишении девственниц невинности», я сомневаюсь, есть ли там основание для такой интерпретации.

Смелли оставался при своем мнении. Я сказал:

– Я не верю, что эту книгу написал Эсмонд.

– Не он? Тогда кто же?

– Я не знаю. Но стиль не Эсмонда.

Профессор Смелли пожал плечами, как бы говоря, что воля моя позволять себе забавляться разными фантазиями, но его это не касается. Я сказал: