Бобер, выдыхай! Заметки о советском анекдоте и об источниках анекдотической традиции

Собрались осенью лететь на юг большие и добрые белые птицы. И пришла к ним маленькая черная птица и сказала: «Ага-ааа… Вы полетите на юг… И будет вам там тепло и хорошо! А я останусь здесь и замерзну!» (Исполнитель имитирует голос вздорной и обиженной птицы, стандартный в советских мультфильмах для таких персонажей, как ворона или сорока, а потом переходит на спокойный и уверенный тон): «Полетели с нами!» — сказали большие и добрые белые птицы. «Ага-аа… — сказала маленькая черная птица, — у вас большие сильные крылья… Вы долетите до юга! А я маленькая и слабая, я упаду и умру!» — «Мы поможем тебе лететь!» — сказали большие и добрые белые птицы. «Ага-аа… — сказала маленькая черная птица, — вы умеете ловить рыбу… Вы по дороге будете ловить рыбу, и будет вам хорошо и сытно! А я не умею ловить рыбу, я упаду и умру!» — «Мы накормим тебя рыбой!» — сказали большие и добрые белые птицы. «Ага-аа…» — сказала маленькая черная птица. (На последней реплике исполнитель полностью сохраняет ту ровную и добрую интонацию, с которой на протяжении всего анекдота говорят большие птицы)’. «А пошла-ка ты на хуй», — сказали большие и добрые белые птицы.

Мультипликационный источник вполне определим и для данного случая — скорее всего, это «Гадкий утенок» (1956) Владимира Дегтярева. Но, собственно, аналогичной переработке могли подвергнуться и «Серая шейка» (1948) Леонида Амальрика и Владимира Полковникова, и «Заколдованный мальчик» (1955) Александры Снежко-Блоцкой и того же Владимира Полковникова, и даже «Дюймовочка» (1964) того же Леонида Амальрика. И несмотря на то, что большинство потенциальных источников этого анекдота относится к классической советской традиции, в том, что анекдот именно поздний, сомнений у меня нет никаких. Здесь нет попыток поругания сакрального, адаптивного по сути своей вызова, брошенного какой-то «неправильной части бытия». Здесь есть спокойное приятие вещей такими, какие они есть. Здесь способность «совпадать» с теми пафосными аффирмативными диспозициями, которые советская массовая культура адресовала «советскому человеку», «строителю коммунизма» и «члену новой исторической общности — советского народа» — персонажу, который существовал исключительно в воображении профессионалов огромной пропагандистской индустрии, включавшей (за редким исключением) всю официально производившуюся литературную, театральную, визуальную и кинопродукцию. И — способность умножать их на ноль, когда они переходят границу дозволенного или просто начинают утомлять. Советский человек 1970-х годов принимал советскую действительность как некие игровые рамки, которые можно использовать до тех пор, пока они создают приемлемую для него ситуацию — но которые в любой момент можно переставить, переступить или просто забыть об их существовании. И позднесоветский анекдот как жанр обслуживал именно этот зазор: между способностью принимать и возможностью переступить.

Зооморфное кодирование, конечно же, не было для позднесоветского анекдота единственным ресурсом, позволявшим в игровой форме разрушать те ситуативные рамки, которые навязывались публичной действительностью и казались незыблемыми и непреложными. Сама концепция советского человека в ее базовых составляющих — гуманизм, интернационализм, борьба за права угнетенных и так далее — подвергалась системному поруганию и в других анекдотических жанрах, привычно (для потребителя анекдотической традиции) стиравших грань между человеческим и нечеловеческим: в анекдотах про садистов, про концлагеря, про Инфернальную Девочку и так далее.