Блокадный ноктюрн

Юта умерла тридцать первого декабря сорок первого года.

А ее курсант ушел на фронт.

А тот, который поцеловал Вику первый раз — написал ей целых два раза. Последнее письмо было датировано сентябрем. Пришло оно в ноябре. Больше вестей не было.

Продавщица механически взяла деньги и отрезала два квадратика от карточек.

Потом завернула четверть буханки в серую бумагу и протянула Вике.

Девочка спрятала ее за пазуху. Бывали случаи, когда хлеб выдергивали прямо из рук в толчее очереди. Бывали, да…

А теперь долгий путь домой…

Долгий, потому что тяжело идти, держась за стены домов. А еще потому, что нужно бороться с искушением — хлеб!

Мама учила когда-то Вику — 'Нельзя есть на ходу. Так поступают лишь животные и опустившиеся люди'.

Мама была права.

Опустившиеся — умирали быстрее. Стоило позволить себе расслабиться — и человек моментально превращается в животное. В соседнем подъезде сошла с ума женщина. Она убила своих детей — трехлетнюю дочку и пятилетнего сына. Убила, чтобы жить на их детские карточки. Убила и сошла с ума. Она ходила по двору и кричала шепотливым хрипом: 'Машенька! Петюня! Домой! Ужинать!' Карточки не спасли ее при артобстреле.

Артобстрел… Еще одно страшное слово. Впрочем, это слово претерпевало странные метаморфозы.

Первый раз оно было жутковатым, но интересным. Было непривычно сидеть в подвале, спешно переоборудованным под бомбоубежище. В тусклых лампах то накалялись, то угасали желтые ниточки электрического огня. Тряслись стены. От близких взрывов с потолка сыпалась старинная пыль. Старшие ругались, крестились, вскрикивали. А Вике было интересно.

Потом это слово стало страшным. Потом, это когда Вика вышла из убежища. В соседний дом попал немецкий снаряд. Из разбитых окон густо клубился дым, поднимаясь к пасмурному небу Ленинграда. Стены дома зияли дырами, бесстыдно распахнувшими внутренности прошлой жизни. Суетились пожарные, разматывая кишки шлангов. И молчаливая толпа жильцов обреченно стояла возле бывшего своего дома. Куда они пойдут? Но мама не ответила, пряча взгляд. И Вика стала бояться. Не смерти, нет. Не грохота. Не трясущихся стен.

Она боялась прийти к дому, которого больше нет. Боялась стоять и смотреть на огонь, сжирающий твой дом. Боялась превратиться в статую, исполненную молчаливым отчаянием.

А потом слово 'артобстрел' стало привычным. Как неизбежная деталь жизненного пейзажа. К тому времени ленинградцы уже научились переходить на безопасную сторону, определять районы, по которым будут бить педантичные гитлеровцы. Ленинградцы выучили военное расписание смерти не хуже довоенного расписания трамваев.

А вот и двор…

Снова карабкаться по леднику подъезда, вцепляясь варежками в заиндевелые стены.

Страшно стучало сердце. Темнело в глазах. Острые иголки кололи изнутри по коже ладоней.

Главное — не поскользнуться. Поскользнешься — не встанешь. Ляжешь — умрешь. А умирать нельзя! Потому что только глупый человек может умереть, когда у него за пазухой целых двести пятьдесят грамм хлеба. Настоящего хлеба! Ну и пусть, что там жмых и целлюлоза. Главное — это хлеб.

В квартире — пусто. Мама так и лежит в кровати, скорбно приоткрыв рот.

Вика тщательно закрыла дверь в комнату.

Снова растопила буржуйку. Снова поставила греться воду.

И только потом достала хлеб, непроизвольно сглотнув слюну. Разрезала кирпичик на две части. Одну она скушает сейчас. Вторую оставит до вечера и разделит еще на две части. Вот тебе ужин, а вот тебе завтрак.

Вика покосилась на маму. Вдруг девочке, почему-то, стало стыдно, словно отобрала этот кусочек жизни у мамы.

Вот она лежит. Глаза ее закрыты, а рот открыт. Словно она просит хлеба. В какой-то момент Вике вдруг подумалось, что мама не умерла, а просто потеряла сознание, и если ей сейчас дать хлеба, то мама непременно проснется! Конечно же! Она просто не может проснуться! У нее просто нет сил, чтобы проснуться! Вика схватила обеденный кусок и на четвереньках поползла к кровати. Потом вскарабкалась на постель и легла рядом с мамой. Откусила сама кусочек, остальное ткнула маме в синегубый рот.

— Кушай, мамочка! Кушай!

Но мама упрямо не хотела брать хлеб из рук дочери.

'Какая же я дура!' — сердито и отчаянно подумала Вика. 'Она же спит! А раз спит, она же не может жевать!'

Вика откусила еще кусочек и начала жевать промерзлый хлеб. Не удержалась и проглотила жидкую кашицу, мгновенно провалившуюся в ненасытные глубины тела. Еще раз откусила…

Потом выплюнула — Боже, сколько усилий надо приложить к тому, что бы выплюнуть хлеб! — разжеванную массу в узкую свою ладошку и осторожно поднесла к лицу мамы. Потом тягучей струйкой влила жизнетворящую густоту в ее рот.

После чего свернулась клубком и обняла маму, ткнувшись ей под бочок.

Девочка грызла хлеб, дожидаясь — когда мама проснется.

Девочка грызла хлеб. По потолку метались тени огня, отбрасываемые буржуйкой. Словно немое кино…

Девочка грызла хлеб и слышала, как кипит вода на печке.

Эти звуки, это бульканье преломлялись в ее дремотном, оголодавшем сознании в звуки человеческой речи, в биение сердца мамы.

А тени превращались в лица, в улыбки, в карусели…