Блокада

— Нет, — замотал головой Лот. — Потом подойду. Пошел бы, но приятеля надо дождаться. Без него в Бирту не сунусь.

— Ну как знаешь, — поднялся Пустой. — Но я рассчитываю на тебя, Лот.

— Смешной ты, — скривил губы бородач. — Идешь неизвестно куда, чего ищешь — не знаешь, найдешь что — и не узнаешь, что нашел. Мальчишку береги, хороший он. Ленточку береги, она столько тут огребла, что тебе и не снилось. Да и остальными не бросайся — вон, твой Рашпик трусоват, а ведь борется с трусостью, борется! Но не верь никому, пока в глаза не посмотришь: ты все должен в глазах видеть. Головы не теряй. Иногда лучше промедлить, чем ошибиться.

— Ты-то не промедлил, — усмехнулся Пустой. — Я знал Вери-Ка. Он был неплохим… светлым. Или нельзя изгнать Тарану, не убивая носильщика?

— Можно, — кивнул Лот. — Капкан нужен. Очень хороший капкан. У меня не было. И у тебя нет.

— А сам чего здесь ждешь? — спросил Пустой, — Ты непохож на лесовика.

— А кто его знает, — прикрыл глаза Лот, — Может, и нет уже того, кого жду. Может, Ленту ждал. А может быть, и тебя.

37

Нога у Коркина почти не болела, но Рук виновато брел рядом и даже тыкался время от времени носом в рану. Лента вела отряд через лес, который ничем не отличался от прилеска, окружающего уже несуществующую деревню Квашенку. Высокие еловники точно так же раскидывали корни и порой карабкались по развалинам только для того, чтобы оказаться поближе к бледному солнцу, которое вновь пряталось за облаками. Разве только укрытые кустарником и бурьяном дома еще не успели обратиться в груды мусора и даже поблескивали кое-где стеклом, скрипели полусгнившими дверями. Но они были редки, словно отряд шел по бывшему пригороду.

— Похоже на мою сторону, — услышал Коркин слова Ленты, прибавил шагу, но разглядеть ее лица не успел — девчонка наклонилась и шагнула под сень переплетших ветви кустов. Едва приметная тропка уходила в низину.

— Ты чего? — толкнула кулачком в спину Коркина Ярка.

— Я это… — Он наморщил лоб, понимая, что должен что-то сказать, и выпалил то, о чем думал уже давно: — Прикидываю, куда нам потом податься. Пустой уже почти пришел. Я уж не знаю, куда он собирается, но наша сторона здесь. Вот думаю, где нам остаться. Сначала хотел к Брише вернуться, потом возле Лота остаться. Но Лот… Он словно сам не у себя дома, хотя уж и корни пустил. Вот думаю.

— Ага! — выдохнула ни «да» ни «нет» Ярка, и Коркин понял: как срастется, так и будет расти.

— Все рушится, — бормотал за спиной Рашпик, — Я, конечно, мало где был, но везде все рушится. Только Поселок при Пустом не рушился, и то так и сяк обвалился. И здесь все рушится, и на краю Мороси все рушится. Рушится, да никак обрушиться не может. Морось не дает. В том-то и беда. Когда ногу поранишь, самое верное дело — промыть рану и оставить: пусть сохнет, пусть дышит. Крепок если — выживешь, только потрясет немного, в горячке полежишь, а если не судьба жить — так нога опухнет, и точно сгинешь. А если начнешь тряпку какую на рану лепить или там глиной замазывать, наверняка откинешься.

— И что ты хочешь этим сказать? — подал голос Кобба.

— А то! — взвился Рашпик. — Эта самая Морось — как глина на ране. Ни обрушиться толком не дает, ни переболеть, ни затянуться! И беляки эти, пленки, переродки — как зараза какая! Гиблое это место, и дело это гиблое, бежать надо, а бежать некуда, потому как если нога болит — чего вши на руку переползать: все одно нога отвалится, и рука не Убережется!

— И как раз теперь, вместо того чтобы переползти куда-нибудь, хотя бы на руку, несколько вшей ползут в центр болячки? — переспросил Кобба, — Ты так это понимаешь?

— Ничего я уже не понимаю, — махнул рукой Рашпик, — Что там хоть на восьмой пленке нас ждет? Помирать еще раз как-то неохота! Вот ведь еще неделю назад я над рассказами Файка о четвертой пленке смеялся, а сам к восьмой подхожу. Ленточка ничего не говорила?

«Ленточка», — повторил про себя Коркин. Вот ведь, день всего знакомы, и Рашпик, который доброго слова от девчонки не слышал, уже называет ее Ленточка. Конечно, она не Ярка, куда ей до хрупкого счастья, но есть в ней что-то такое, что согревает сердце. Сидишь рядом и греешься. Э, скорняк. Что-то ты совсем расклеился. Мало тебе, что, когда Ярка вечерами вспоминает сына и плачет, ты сам слезы глотаешь?

— Стоп! — зашуршал ветками Филя, вытаращил глаза, палец к губам приложил, — Переродки у восьмой пленки! Ни звука!

Коркин оглянулся на Ярку. Недотрога схватилась за плечо и тут же скорчила гримасу: лука у нее больше не было. Только тесак Сишека на поясе.

«И славно», — подумал Коркин, приложил палец к губам и начал пробираться к пригорку, на котором в кустах залегли Пустой и Лента.

Восьмая пленка перегораживала луг в сотне шагов от укрытия. Она не вздымалась до неба, колыхалась высокой, с пару поставленных друг на друга еловников, мутно-серой стеной, и ее верхний оголовок таял, расплывался туманной дымкой. Тросы воздушной дороги проходили чуть выше пленки.

— Где переродки? — прошептал Коркин.