Блокада

— Тихо! — прошипела, обернувшись, Лента.

— Пришли, что ль? — не понял Рашпик.

— Тихо, — чуть громче повторил Пустой. — Подходите сюда.

Полоса изобилия кончилась. В один-два шага буйная растительность обратилась в повядшие заросли, а дальше, под ногами остановившейся Ленты, лежал сухой валежник и мертвые листья.

— Он прошел туда, — показала проводница на перевернутую черную листву.

— Что там? — нахмурился Коркин.

Ему показалось, что впереди, в десяти шагах, высилась черная стена. Настолько черная и непроглядная, что даже кромешная темень до нее казалась просто густыми сумерками.

— Седьмая пленка, — вздохнула Лента. — Одна из самых неприятных. Смерть.

— Из самых неприятных? — с усилием хмыкнул Рашпик, — «Как дела, браток?» — «Нормально, так, мелкие неприятности», — «Что за неприятности?» — «Да не стоит заморачиваться», — «И все-таки?» — «Да я умер, браток».

— Не смешно, — процедила Лента. — Я как раз эту пленку не люблю больше всего. Это очень неприятно — переживать смерть. Переживать смерть, не умирая. Не волнуйтесь, боли не будет. Смерти, впрочем, тоже. Надо сделать три Шага, и мы на той стороне. Потом еще пару миль пешком — и у нас будет сон под крышей и горячий ужин.

— В самом деле? — оживился Рашпик.

— Три шага! — повторила Лента. — На счет — раз, два, три, четыре. А теперь проверьте мешки и возьмите друг друга за руки. Крайним слева пойдет Кобба, справа — я.

— Я пойду крайним справа, — отрезал Пустой.

— Хорошо, — неожиданно согласилась Лента. — Держаться крепко, рук не выпускать. Слушать мой голос. Три Шага — и мы на той стороне. Если кто-то выпустит руки, мне придется за ним возвращаться. Я, конечно, вернусь, но потом этому кому-то непоздоровится.

— А Рук как же? — не понял Коркин.

Услышав свое имя, ящер зацокал, вытянул шею и вперевалочку потопал вперед, где вскоре и исчез.

— С Руком проблем меньше всех, — удовлетворенно кивнула Лента, взяла за руку Пустого, поймала ладонь Коркина. — Филя, держись крепче за Ярку — женщины эту пленку проходят легче.

Коркин тоже стиснул ладонь недотроги.

— Куда идти-то? — заворчал Рашпик. — Не видно же ничего!

— Можешь закрыть глаза, — ответила Лента, — Только ноги повыше поднимай. Шаг вперед. Еще один. Еще шаг. Еще шаг. Остановились.

— Все, что ль? — заныл Рашпик.

— Сейчас только начнется, — успокаивая дыхание, ответила Лента.

Коркин открыл зажмуренные глаза. Пленка была на расстоянии локтя. От нее несло холодом, но не тем холодом, который обжигает, если выбежать из избы, распарившись, и прыгнуть в снег, а могильным холодом пустоты.

— Собраться, — повысила голос Лента. — Делай — раз!..

Коркин летел над бездной. Ничего не было ни сверху, ни снизу, ни справа, ни слева, ни позади, ни сзади. Ничего не было, но он был уверен, что видит все. Видит каждую милю пустоты, как если бы рассматривал ее, поднося к глазам, щепоть за щепотью. Видит, как если бы пропускал ее сквозь себя. Одного он не мог понять: летит он сам сквозь эту пустоту или летит вместе с нею? И куда он летит? Ни ветер, ни какие-нибудь огни — ничто не указывало ему, что он движется. И все-таки ощущение полета было. Или это было ощущение падения? Тогда почему у него не перехватывало дух? И почему он продолжал чувствовать свое тело. Или нет? Он уже не чувствовал его, кроме нити, протянувшейся от одной его руки к другой.

«Два», — еле различимым шелестом донесся чей-то голос, и Коркин увидел костер. Он горел где-то внизу. Метался, дергался, извивался, словно уворачивался от кого-то страшного, пытавшегося прибить ожившее пламя. Нужно было немедленно спасти огонь от неизвестного, подкормить его, дать ему пищи, и Коркин попытался спуститься к пламени, как в ту же секунду понял, что на самом деле пламя не внизу, а вверху, и это он, Коркин, лежит на спине, и между ним и пламенем толща непонятного и непроходимого нечто, и он забился, задыхаясь, под страшной тяжестью, как вдруг откуда-то сверху донеслось — «Три», и нить, протянувшаяся между его руками, натянулась и загудела.

— Три, — прошептал онемевшими губами Коркин, и ничего не произошло.

Огня больше не было. Толщи больше не было. Ничего не было. И самого Коркина не было тоже. Растаяло даже имя, которое не обозначало больше ничего. И слово «имя» растаяло. И сам Коркин, как пластинка сушеного меда, брошенного в огромный черный котел, стремительно обращался в ничто, в пустоту, в бездну. Исчезал.

— Четыре, — услышал Коркин и, шатаясь, открыл глаза.

Вокруг стояла ночь. Черная стена осталась за спиной.

Сквозь облачное небо просвечивала луна, серебрила нити воздушной дороги и позволяла разобрать всхолмленный луг, силуэты раскидистых деревьев поодаль, какие-то развалины, столбы или трубы.

— Вот ведь! — раздраженно пробормотала Лента, дернулась, выпустила руку Коркина, но Пустой уже выходил из черной стены с Филей на руках.

— Я не виновата, — зарыдала Ярка, — Он выдернул руку!

— Это не он выдернул, — кивнула Лента на сидевшего на мокрой траве и беззвучно разевающего рот Рашпика. — Толстяк его потащил. Рашпик, ты должник Коббы. Он выволок тебя.