Блокада

Ему вспомнился давнишний разговор с полковником Королевым, когда сам он, так же вот осуждая других, требовал дать ему место в бою, а не посылать на строительство оборонительных сооружений. И в ушах Звягинцева снова прозвучала саркастическая реплика полковника: «Как ваша фамилия, товарищ майор? Суворов? Или Кутузов? Руководство войсками изволите взять на себя?.. Нет, ты стой и умирай там, где тебя партия поставила!..»

Может быть, следует повторить сейчас это Малинникову? Пусть мягче, иными словами. Объяснить, что на войне бывают разные подвиги, что выдержать, выстрадать голодную блокаду — это тоже великий подвиг. Наконец, напомнить азбучную военную истину: никакая армия не может быть одинаково сильной на всех направлениях…

Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих трезвых доводов: сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было сильнее логики, сильнее здравого смысла и опиралось лишь на горький, неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом…

Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал, будто размышляя вслух:

— Очень уж укрепились немцы под Ленинградом.

— Да, — согласился Малинников, — укрепления гансы создали серьезные, тут уж ничего не скажешь!..

Разговор их опять вернулся в строго служебные границы.

— Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? — спросил Малинников.

— Пока никаких.

— Если не возражаете, можем хоть сейчас отправиться в расположение батальонов…

— Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь.

Сказав это, Звягинцев вытащил из-под топчана свой чемодан. Валенки лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на топчан все содержимое чемодана — три смены белья, портянки, носки, подворотнички, планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у Веры. Теперь он был в рамке и под стеклом. Один из бойцов-плотников обратил внимание, что Звягинцев очень уж часто разглядывает этот рисунок, и по собственной инициативе смастерил рамку.

На какие-то мгновения рисунок и сейчас приковал к себе взгляд Звягинцева.

— Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? — с усмешкой спросил Малинников, переходя на «ты».

— Это не картинка! — ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана.

— Прости, — виновато произнес комендант. — Не понял я сразу, что фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен.

— Никакого тут секрета нет, — примирительно сказал Звягинцев. — Да и не фотография это. На, смотри, если хочешь.

Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув его к свету карбидной лампы. Потом спросил:

— Что же это такое?

— Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал.

— Кому памятник-то?

— Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят.

— Та-ак… А рисован с натуры? Больно лицо у девушки… ну, как бы сказать… настоящее.

— Не знаю, — ответил Звягинцев, не глядя на коменданта.

— Сильно́! — будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать рисунок Малинников. — Лицо молодое и… вроде старое. Глаза как на врага нацелены, а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. — И протянул рамку с рисунком Звягинцеву.

Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место, но Малинников неожиданно предложил:

— Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном.

— Неудобно, — пробормотал Звягинцев.

— Почему?

— Здесь… вон чьи портреты висят.

— Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю. Того бы я не здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А этому рисунку здесь самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда!

И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева…

…Полчаса спустя они вместе с заместителем начальника штаба УРа подполковником Соколовым стояли на краю глубокого, засыпанного снегом оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в бинокль открывшуюся перед ним панораму.

Внизу, метрах в пятидесяти от оврага, пологий берег переходил в покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа — извилистые ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов. Только пространство, примыкающее непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем лишь изредка торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались ряды кольев, поддерживающих колючую проволоку.

— Минные поля? — спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов.

— Так точно, — ответил Соколов и пояснил: — Флажков не вешаем, чтобы не демаскировать. Оттуда, — он кивнул на противоположный берег реки, — все наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера.

Звягинцев снова поднес к глазам бинокль.

Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел покатости. Между этой стеной и заледенелой водой оставалась горизонтальная кромка шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась полуразрушенная железобетонная громада. Стены ее зияли пробоинами, и куски бетона свешивались на обрывках арматуры.

— Что это такое? — спросил Звягинцев.