Блокада

Дальше их воспоминаниям мешала война. Как бы заранее условившись, они избегали касаться войны, будто ее и не было. Но она была рядом — дрожала в пламени коптилки, теплилась в остывающей железной печке, веяла холодом от промерзших за зиму каменных стен. Война словно растворилась в самом воздухе каморки, в которой они старались хоть на мгновение согреться воспоминаниями.

И в конце концов она властно вторглась в их разговор.

Звягинцев увидел на тумбочке толстую тетрадь, спросил, не со школьных ли времен сохранилась она у Веры. И услышал в ответ, что это дневник — история болезни начальника госпиталя Осьминина, которую он сам диктовал Вере до вчерашнего дня.

Вера раскрыла тетрадь, поднесла ее ближе к коптилке и прочла последнюю запись:

«Никаких желаний. Все хорошо. И очень легко».

Прочла и сказала, еле сдерживая слезы:

— Ночью он умер.

Звягинцев спросил, зачем Осьминин диктовал все это, и Вера объяснила: записи должны быть отправлены в клиническую больницу имени Эрисмана. Он распорядился о том задолго до смерти.

Потом Вера вытащила вдруг из-под кровати чемоданчик, открыла его и достала рисунок. Звягинцев не сразу догадался, что это один из тех двух рисунков, которые она взяла в его присутствии с письменного стола Валицкого. Протянув сейчас этот рисунок Звягинцеву, Вера сказала:

— Возьми его, Алеша, и отправь в Смольный. У меня нет никакой оказии, а почта… Сам знаешь, что теперь с нашей почтой. Отправь, всякое может случиться.

Он встревоженно посмотрел на нее: что Вера имеет в виду? Обстрел?!

Она успокоила его. Сказала со слабой улыбкой:

— Нет, нет, со мной-то ничего не случится. Я выживу. Я дала себе слово выжить. А листок отправь. Ты знаешь этого Васнецова?

— Да. Встречался до войны. И во время войны тоже.

— Тогда напиши ему, что Федор Васильевич умер. Наверное, они были знакомы, раз он сделал такую надпись.

— Хорошо, — сказал Звягинцев и положил рисунок в свой планшет, тут же спросив: — А где второй?

— Он у меня, — ответила Вера.

— Дай его мне. Подари!

— Зачем?

— Там ты. На нем твое лицо, — убежденно сказал Звягинцев. — У меня никогда не было твоей фотографии… Мы редко видимся. А так ты будешь со мной. Всегда.

Если бы Звягинцева попросили пересказать, о чем они говорили в ту ночь еще, он бы не смог. Помнил только, что, выходя незадолго до рассвета из госпиталя, испытывал такое счастье, какого не представлял себе ни в мирное время, ни тем более в страшные месяцы войны.

Он знал только одно: ничто и никто не в силах разлучить его с Верой — ни люди, ни война.

Но он ошибся.

Было так.

Над Ленинградом сияло весеннее солнце. Десятки тысяч людей вышли на улицы — с лопатами, кирками и ломами.

Работа радостная и вместе с тем страшная. Страшная потому, что под снегом и льдом были похоронены не только тротуары и мостовые, но и те, кого смерть застала на улице.

Однако, кроша лед, люди подсознательно считали, что они разбивают оковы проклятой блокады.

Почти три недели — с 27 марта по 17 апреля — продолжался этот штурм заледенелых сугробов, цепко державших город в своих холодных объятиях около пяти месяцев.

И вот настал день, когда на улице Стачек зазвенел первый трамвай. Вожатый звонил почти непрерывно, хотя на рельсах никого не было. Люди стояли на тротуарах, встречая и провожая красный вагон улыбками. Казалось, что он вернулся из того светлого, солнечного мира, с которым они расстались так давно…

С первым же трамваем Звягинцев отправился на Выборгскую. Радость предстоящей встречи с Верой переполняла его. Он представлял себе, как они выйдут из госпиталя и погуляют вместе по влажному, еще не высохшему от недавних сугробов блестящему тротуару. Это представлялось ему высшей наградой за все выпавшие на их долю испытания.

На трамвае он, разумеется, не доехал до госпиталя. Трамваи ходили еще по укороченным маршрутам и далеко на по всем улицам. Большую часть пути Звягинцев проделал опять-таки на попутных машинах и пешком. Идти по чистым, похожим на довоенные улицам уже само по себе было счастьем.

Все ближе и ближе подходил Звягинцев к тому переулку, где располагался госпиталь. Предстояло сделать еще один поворот. И тут он почувствовал, как у него сжалось сердце. Звягинцев еще не понимал причины внезапно охватившей его тревоги, может быть, она появилась вместе с запахом гари и разбитого в щебенку кирпича, словом, с тем самым запахом, который сопутствует разрушению и смерти.

Теперь Звягинцев уже не шел, а бежал… Бежал, сам того не замечая, охваченный страшным предчувствием…

Наконец он увидел то, чего не сможет забыть никогда: на месте госпиталя громоздились бесформенные развалины. Над развалинами вились дымки, и легкий весенний ветер срывал с кирпичной щебенки кроваво-красную пыль.

Развалины были оцеплены дружинниками МПВО. В перепачканных известкой ватниках они молча стояли на расстоянии двух-трех метров один от другого.

Сам не сознавая зачем, Звягинцев бросился туда, к развалинам, но цепочка дружинников сомкнулась, преграждая ему путь.