Близнецы Фаренгейт

Джону это не понравилось бы. Джон у нас театральный деятель. Для него кино есть сфера бескомпромиссных произведений искусства, создаваемых auteurs[6], а фильмы суть голливудские гамбургеры, кои стряпаются корпорациями гомофобов. Однако мир человеческого языка простирается далеко за пределы узкой полоски голубоватого словаря Джона. Теперь это и не мой уже мир, тем не менее, он существует. И большинство людей так и продолжает жить в нем.

- А работа у Джона есть? - спрашивает дочка - с такой безыскусностью, как если б она поинтересовалась, имеется ли у него велосипед.

- Я же тебе говорил: он драматург, пишет пьесы.

- Вроде «Питера Пена»?

- Нет. Пьесы для взрослых. Одну из них показывали на особом фестивале, как раз перед тем, как ты приехала.

- А про что она?

Я задумался - а про что она, - и в голове моей попустело. Поначалу я решил, что это как-то связано с горем, которое поразило меня, когда он сказал, что мы не можем больше быть вместе, но вскоре понял - нет, просто очень трудно объяснить девочке про что пишут пьесы геи, и объяснить так, чтобы мать ее не взвилась до самого потолка.

А продумав еще пару секунд, я сообразил, что дело ни в том, ни в другом. В мертвенном электрическом свете вагона, везшего задом наперед мою восьмилетнюю дочь и меня, я понял вдруг, что пьеса моего на редкость одаренного, получившего не одну премию сожителя повествует, собственно говоря, ни о чем - если не считать одного: что такое быть геем. По сравнению с любой детской книжкой, сюжета в ней кот наплакал.

Я набираю побольше воздуха в грудь:

- Ну, в общем… Как один человек пытается помешать другому стать важным политиком.

- А как?

- Рассказывает всем про его тайну.

- Какую?

Я игриво хихикаю, изображая нечто среднее между отцовским лукавством и инфантильным смущением.

- Так это же тайна, - и я подмигиваю.

- А мне эту пьесу посмотреть можно? - не без вызова спрашивает Тэсс.

- Она уже не идет, - отвечаю я.

- Не идет?

- Ее показывали недолго, - говорю я и вспоминаю страсти, интриги, споры, сложные переговоры, все, что заполняло те длинные десять дней. - А потом перестали.

Пауза, Тэсс осмысливает услышанное.

- Значит, все, кроме меня, эту тайну знают, - наконец, говорит она.

- Угу, - и я ухмыляюсь, чувствуя себя погано из-за моей трусости, из-за компромисса с матерью Тэсс, которой, собственно, это и требовалось, - чтобы мои сексуальные наклонности как раз такое чувство у меня и вызывали.

Поезд останавливается на Пертском вокзале: по трансляции еще раз просят не забывать багаж. Тэсс всматривается сквозь окно в расточающуюся мглу.

- Ночь уже? - спрашивает она, укладывая сумку.

- Нет, пока только вечер. Половина пятого.

- Тогда, значит, дождь пойдет?

Я занят тем, что проверяю, не забыли ли мы чего. По проходу мимо нас проталкиваются пассажиры.

- Не знаю. Может быть.

- У меня сумка сверху не закрывается, - напоминает она. - Не хочу, чтобы промокла моя новая книжка.

И это меня потрясает. «Новая книжка» ее - «Великие люди всех веков» - подарок, сделанный Джоном, когда она только-только приехала, когда ему еще удавалось справляться со своими чувствами. Я-то полагал, что Тэсс, стоит мне отвернуться, сунет ее в ближайший мусорный бак. А она вот хмурится, пытаясь сообразить, как бы ей прикрыть сумку, чтобы туда не затекла дождевая вода.

- Да ничего, Тэсс, если пойдет дождь, я спрячу сумку под пальто.

И снова чувствую, что того и гляди заплачу. Надо же, до чего дошло: слезы, которые я проливал когда-то при разных памятных событиях - при рождении ребенка, при смерти близкого человека, - теперь оказываются тут как тут всякий раз, как во мне забрезжит надежда, что дочь согласится принять в подарок от моего любовника дрянную, политически корректную книжонку.

Мы сходим на платформу. Все фонари на ней горят. Ну, так они и всегда горят, не правда ли - на железнодорожных-то вокзалах? Я взглядываю в небо, за бетонный навес, под который нас высадили. Небо теперь розовато-лиловое, даром что сейчас середина лета. И меня вдруг начинает тревожить моя неспособность сказать, чей это светящийся шар зацепился за горизонт - луны или солнца?

Мужчина в форме железнодорожника указывает нам рукой на мост, перекинутый через пути. В другой руке он держит плакатик: «Эдинбург и Юг», и мне начинает казаться, будто «Эдинбург и Юг» это такая музыкальная группа, ритм-энд-блюз, заманивающая публику в местную пивную.

- Вон туда, - говорю я, все еще цепляясь за надежду на лучшее будущее.

На привокзальной площади стоят, ожидая нас, три «спецтранспорта», они же автобусы. На одном значится: «Глазго/Карлайл», на другом: «Эдинбург/Ньюкастл», на третьем: «Лондон». Мы с дочерью встаем в нужную нам очередь, в ней человек тридцать. Стоящие сразу за нами молодые люди, мужчина и женщина, извлекают из сложившихся обстоятельств лучшее, что они могут дать, - целуются. Чмокающие и сосущие звуки, издаваемые ими, кажутся комически эротичными и - под темнеющим небом - слегка нереальными. Средних лет женщина, которая стоит перед нами, отпускает замечание о странности нынешней погоды.

- Что-то неестественное, нет?