Близнецы Фаренгейт

- Кто тут распоряжается? - спрашиваю я у Эрика Джеймса Суина.

- Общество какое-то, - отвечает он с таким видом, точно делится со мной сведениями, добытыми за годы трудоемких исследований.

- Религиозное?

- Возможно, возможно. - Он ухмыляется. Один из его длинных зубов покоричневел и напоминает раскраской орех пекана. Подозреваю, что если бы мне удалось прочесть на его футболке нижние, укрытые столом строчки, там обнаружились бы проблемы похуже финансовых затруднений.

И это напоминает мне:

- Никто не должен знать, где я.

Эрик Джеймс Суин щурится, все еще улыбаясь, он несколько озадачен. Я пытаюсь объяснить все как можно понятнее:

- Те, кому принадлежит этот дом… Если они собираются… связаться, ну, вы понимаете… с…

На этом я останавливаюсь, надеясь, что до него все дойдет и без имен, которые я мог бы назвать, - хотя, конечно, имена отпечатаны на моей груди черным по белому.

Эрик Джеймс Суин хрипло фыркает.

- Никто вас больше никогда не увидит, - заверяет он. - Потому вы и здесь. Потому вас и впустили. Они тут видят, когда человек готов.

Он смотрит на меня, глаза его мерцают, лицо неподвижно. Я понимаю: разговор окончен, и пытаюсь сообразить, что мне следует сделать для формального его завершения.

- Спасибо, - говорю я.

Остаток дня я так и просиживаю в столовой, по временам вставая, чтобы размять ноги, а затем возвращаясь все на тот же стул. Никто ко мне не лезет. Какое блаженство, когда тебя не гонят, не говорят, что тебе здесь не место. Только этого я и жаждал всю жизнь, сколько себя помню.

Все прочие из находящихся в зале тоже остаются на одних и тех же, более-менее, местах, переваривая обед, дожидаясь ужина. Некоторые спят, свесив руки, так что пальцы их касаются пола. Другие подложили ладони под голову, будто подушки, смягчающие жесткость подголовников - спинок их стульев, - или пристроили щеки в сгибы локтей. Третьи сидят, подтянув к подбородкам колени, устроившись, точно большие сычи, на своих квадратах винила. Кое-кто говорит и говорит, однако теперь у меня возникают сомнения в том, что они и вправду беседуют с соседями. Каждый из них смотрит перед собой, не далеко, не близко, покусывает ногти и говорит - приглушенно, отрывисто. И как-то не похоже, чтобы они отвечали соседям или слушали их ответы: говорят все одновременно и одновременно же замолкают.

Эрик Джеймс Суин, самый, быть может, непоседливый здесь человек, в конце концов, устраивается в наиболее густонаселенной части столовой и начинает пристукивать пальцами по коленям и бедрам, подпевая музыке, которая звучит у него в голове. Подпевает он негромко, словно боясь кого-нибудь потревожить, да и кончики пальцев его, ударяя о брючную ткань, никакого звука не производят. Немного раньше он подобрал с пола носовой платок и слонялся по залу, выспрашивая у разных людей, не они ли его обронили. Каждый качал в ответ головой или просто не уделял Суину никакого внимания. Недолгое время я тешился вялым любопытством: что он сделает с платком, если никто его не примет? - но после отвлекся и забыл, что собирался за ним последить. В последние месяцы мне стало трудно сосредотачиваться. Когда Эрик Джеймс Суин вновь попадается мне на глаза, он уже сидит с пустыми руками на стуле, ссутулясь, и отбивая пальцами дробь.

Время от времени кто-нибудь встает и уходит в уборную. Я уже знаю, куда они направляются, потому что в какую-то из недавних минут сидевшая неподалеку неказистая, умученная артритом женщина сообщила самой себе, что неплохо бы и пописать, и я последовал за ней. Передвигалась она с трудом, мне приходилось семенить детскими шажками, чтобы не обогнать ее. И я заметил вдруг, что спина ее футболки исписана тоже и гораздо гуще, чем грудь. Собственно, текст был так велик и мелок, что футболка выглядела почти черной. Я попробовал, шагая за женщиной, прочесть что-нибудь, но не смог. Буковки были совсем крохотные, а спинные мышцы женщины то и дело напрягались, перевиваясь в стараниях удержать от падения на пол рухлядь, в которую обратилось ее тело.

Она привела меня к двум смежным дверям на противоположном от буфета конце столовой. К одной была прилеплена табличка с изображением джентльмена в длиннополом сюртуке и цилиндре; на другой красовалась дама в платье с кринолинами, в шляпке и с парасолем. Я вошел в мужскую уборную. Она оказалась просторнее, чем я ожидал и до жути белой, отчего походила скорее на зал художественной галереи. Над раковинами умывальников была прямо по стене написана красками уже немного подвыцветшая картинка: две ладони, омывающие одна другую на фоне зеленого медицинского креста. Под картинкой значилось: REINLICHKEIT[2].

Я выбрал в ряду капельной формы писсуаров один, подошел к нему. Выглядели все они древними и какими-то «органическими», точно их отлили из великого множества расплавленных зубов. Эмаль писсуаров покрывали пятна цвета жженого сахара, вроде табачных прожилок. Тем не менее, в сточных отверстиях пузырилось дезинфицирующие средство, свидетельство чистоты.