Близнецы Фаренгейт

Ну хоть жив остался, и то ладно. Пока Кристин поднимала его, малыш гневно кричал - орал, если точно. Как знать, может, не так уж сильно он и покалечился: в конце концов, орал-то он часто. Это он так сообщал ей, что не спит. И собственно, больше сказать Кристин ему было нечего.

Морщась от невыносимого шума, Кристин уложила младенца на столик, проверила, все ли у него цело. И сразу же поняла, что далеко не все. Крови не было, однако одна рука малыша, похожая в рукаве комбинезончика на сардельку в чулке,  теперь вращалась туда-сюда, как на шарнире. С первого взгляда было видно, что с плечом она больше ничем не соединена.

Размышляя, как теперь поступить, Кристин расстегивала кнопки комбинезончика, пока не увидела испачканный подгузник. Ножки малыша, конвульсивно дергавшиеся, сломанными явно не были, - а раз они дергались, значит и спина осталась цела. Вопил он, правда, громче обычного, как будто удар об пол привел к скачкообразному укреплению голосовых связок.

Кристин вытащила подгузник, теперь уж и не сосчитать, который, тщательно промыла и припудрила промежность - будто особенное блюдо готовила или создавала произведение искусства, - и убрала ее с глаз долой, прикрыв новым подгузником. Потом, изловив бьющиеся ножки, засунула их обратно в комбинезон. На улице вышло из-за облака солнце, облив Кристин и младенца светом сквозь эркерное окно. За улицей этой, немного наклонной, уходил в бесконечность прозрачный пригородный пейзаж. В таких местах ничего хотя бы слегка отдающего драмой произойти не может. В этом крошечном, крепко впаянном в пространство уголке вселенной все и всем были довольны - и люди, и строения.

Сняв малыша со столика, Кристин вернула его в кроватку. Свободную теперь, обвисшую ручку она пристроила вдоль тельца - чтобы та походила на другую. Накрыла это тельце, корчившееся, синим одеялом, натянув его до самого заплеванного подбородка. Одеяло малыш раз за разом сбрасывал, а Кристин возвращала его обратно, и между тем, имевший форму окна прямоугольник света, подвигался, почти неприметно, по полу, и в перегретом воздухе комнаты мрели пылинки.

Прошло немалое время, малыш вопить перестал, теперь он просто давился воздухом, зевал. Лицо его перестало вздуваться, утратив понемногу сходство с корзинкой давленных помидоров, снова став похожим на лицо человеческого дитяти. Если бы не уродство его, не слюни на вечно воспаленном подбородке, оно почти походило бы на мордашку дитяти с обложки глянцевого журнала для молодых мамаш. Почти.

По временам, вглядываясь в малыша, Кристин вообще никакого дитяти различить в нем не могла. Убедительного впечатления нового пришлеца в этот мир он не производил. Что-то такое было в сумрачности его чела, в хитрых глазках, в складке рта, придававшее малышу обличие уже повидавшего виды мужика, как будто чрево Кристин было подобием бара, в котором он провел полжизни, потягивая пивко, жалуясь приятелям на жизнь и приглядываясь к бабским титькам.

Кристин осторожно опустилась в самое мягкое из кресел, боясь повредить никак не желавшие заживать раны на влагалище. Прошло уже несколько месяцев, как ей наложили швы, а лучше все не становилось. Наклонившись с такой бездумностью, чтобы поднять малыша, она их снова разбередила. Кристин набрала полную грудь воздуха, надолго задержала его, выдохнула. Потом устроилась поудобнее - между кроваткой и столиком, и до самого вечера смотрела, как ползет по ковру солнечный свет.

В сумерках возвращался муж.

- Ну, как мой мужчинка, а? - спрашивал он.

- Мужчинка хорошо, - отвечала Кристин.

- Хороший был день, а?

- У меня? - спрашивала она.

- Ну да, - отвечал он.