Близнецы Фаренгейт

Сквозь щелку в двери спальни пробивался из коридора бледный, антикварный какой-то свет. Родители Ильдико всегда были людьми состоятельными, даже и до того, как Венгрия торопливо сдернула истершийся до дыр Железный Занавес. Жилище их представляло собой монстра в венском стиле — охотничий домик девятнадцатого века, упрятанный внутрь бунгало с тремя спальнями, затейливое шварцвальдское пирожное, завернутое в бумажку из-под хрустящих хлебцев.

Тишина вокруг стояла мертвая. Обычно, когда Морф приезжал сюда в гости, по дому разлетались из дряхлой акустической системы рулады Паваротти или Каррераса. Отец Ильдико принадлежал к числу тех, кто свято верит, что никаким компакт-дискам никогда не дотянуть до уровня богатого, естественного звука, порождаемого старомодным винилом, — особенно, если звук этот исходит из русской работы колонок величиной с транспортный контейнер. Человек глуховатый, он запускал своих импортных теноров на полную катушку, однако сейчас даже шелеста каких-либо арий слышно не было.

Морф сел в постели. Из одежды на нем только и осталось что футболка с трусами. Голова немного кружилась да и слаб он был, как новорожденный котенок.

— Ильдико, — негромко позвал он.

Она появилась в дверном проеме почти мгновенно, держа в руках большую наполненную кофе кружку, изображающую белку.

— Врачиха приходила, — сообщила она. — Вколола тебе обезболивающее и что-то от рвоты. Сказала — мигрень.

— Концерт…

— Давно закончился. Тебя подменил Золтан из «Ферфиака».

— Золтан? Да ему же только на почте штемпелем по конвертам стучать, душу из них вытрясать…

— Может, и так. Но его поставили вместо тебя. Сейчас они уже к Братиславе подъезжают.

— К Братиславе? Как это? — Он сбросил ноги с кровати на пол, попробовал встать, но обнаружил, что всего только двух конечностей для такого подвига маловато.

— Да ведь уже почти сутки прошли, — сказала Ильдико и немного раздвинула шторы. Из окна хлынул несомненный дневной свет. На полу заиграл коричневато-золотистыми красками коврик из крашенной овчины. Морфей обнаружил, что теперь ему по силам справляться с такими штуками, что солнечный свет уже не выходит из пределов терпимого. Хотелось пить да и есть тоже — не сильно, хотя в животе у него было пусто, как в большом барабане.

— Мне нужно попасть в Братиславу, — сказал он.

На бедре, там, где вошла игла, осталась корочка запекшейся крови. Никакой врачихи Морфей напрочь не помнил, хотя смутные воспоминания о том, как он появился в доме родителей Ильдико, у него сохранились: восторженный лай собаки, смущение, которое он испытывал, когда его чуть ли не волоком перетаскивали через порог, его обмякшие руки, свисавшие с плеч крошечных пожилых супругов, сюрреалистических проход вдоль книжных полок, заставленных Гёте и антикварными вещицами, стены, увешанные головами антилоп и тиковыми рамками с вязанными крючком сельскими сценами, дверь «гостевой» спальни с фотографией улыбающейся выпускницы на ней, пустой пластмассовый аквариум для рыбок, который ему выдали, чтобы было куда блевать, и божественное облегчение от того, что он, наконец, неподвижно лежит в тепле и темноте.

— Давай сначала посмотрим, сумеешь ли ты до уборной добраться, — предложила Ильдико. Она стояла перед ним с беличьей кружкой в руках, спокойная и счастливая. Ильдико всегда испытывала радость, снова увидев свою прежнюю комнату, напоминавшую ей, что теперь она ведет жизнь, полную бессистемного минимализма.

— Я у твоих родителей в прихожей на ковер наблевал, — внезапно вспомнил Морфей.

— Не волнуйся, его это только украсило, — сказала Ильдико. — К тому же, у них теперь одни новые цихлиды на уме.

Морф представил себе господина и госпожу Флепс: как они сидят в гостиной, забыв про Паваротти, и неотрывно, с завороженной набожностью вглядываются в новых заграничных рыбок. Он хмыкнул и разрешил себе повалиться назад, на одеяло.

— А ты очень мило смотришься в большой кровати, — сказала Ильдико, вытягивая из-под Морфа покрывало и укутывая его.

— Я чувствую себя, как… в общем, хоть в гроб просись, — простонал он, однако фразочка эта, похоже, у венгров хождения не имела, поскольку Ильдико ответила:

— Боюсь, гроба в доме родителей не найдется. А как насчет чашки куриного бульона?

— Просто… кофе, спасибо.

— Может, лучше чая — в такой же вот белке? Дорогого английского чая, который мой отчаюга-отец купил в семьдесят седьмом на черном рынке? С тех пор, он так и дозревает в жестянке, тебя дожидается.

Морф устало закрыл глаза:

— Моя группа меня бросила, — произнес он голосом, глубоким, как Ад.

К вечеру Морфей был уже на ногах. Из комнаты, в которой расположились благодушно участливые госпожа и господин Флепс, сверхдружелюбная немецкая овчарка и уже освоившиеся на новом месте тропические рыбки, он поговорил по телефону с Цербером.

— «Слэйеры» всем осточертели, — с сильным эрширским акцентом уверил его Церб. — Старичье. Мы их побьем по всей Европе.

— А как же я? — спросил Морф.