Ближний берег

Часто встречаю людей с «ближнего берега». Хотя, наверное, неправильно называть их так. Я заметил с некоторым беспокойством, что только мы говорим «ближний берег» про Байрес, но жители Буэнос-Айреса так не говорят о Монте. И спортивные радиокомментаторы, когда имеют в виду нас, говорят «другая сторона». И, не привыкнув писать: «там, за Ла-Платой», никогда не смогут вести спортивные страницы в наших газетах «Диарио» или «Ла Маньяна».

Почти все соотечественники, которых я встречаю или знаю, уже где-нибудь работают, хотя почти ни у кого нет более или менее постоянного жилья. Встретил одного, у которого даже документов нет. Я проявил деликатность и не спросил, как же он въехал. Впрочем, мог просто потерять. Какой-то земляк показал мне, где находится уругвайское консульство. На всякий случай перехожу на противоположный тротуар. Вижу много знакомых лиц с малой родины, но предпочитаю обращать ищущие взоры к другой части света, ибо большинство из них — шпики, в прежние времена завсегдатаи баров на улице Кордон. Тощий Диего, который всех их знает, советует не появляться в кафе и пиццериях на проспекте Коррьентес, особенно между Обелиском[9] и Кальяо, где шляется столько наших, уругвайских шпиков, что им друг за другом следить приходится. Жаль, мне нравится, особенно вечером, Коррьентес, где масса кинотеатров.

Раз я буду получать жалованье, делаю послабление в своей политике жесткой экономии и покупаю сигареты. Мама всегда говорит, если буду столько курить, умру от рака легких, как дед, но он загнулся в восемьдесят один год, так что мне остается целых шестьдесят четыре, чего же тревожиться раньше времени, да и к чему выдавать себя за провидца. Очень может быть, что меня похитят или изрешетят на будущей неделе (чур меня!), и отправлюсь я в чистилище, не побаловавшись хотя бы этим. И вот целых полчаса я дымлю, как три нетопыря. Так говорится, а на самом деле никогда я не видел курящего нетопыря, тем более трех сразу. Конечно, надо бы сказать «как три обезьяны»: хотя они и не вошли во фразеологический словарь, есть обезьяны — заядлые курильщики, я сам видел одного курящего самца в Вилья-Долорес, а другого — в парке Палермо, который еще и стряхивал пепел в ладошку самки, куда Мазоху до этой обезьяны.

Когда я сообщаю донье Росе, что наконец устроился, она приходит в восторг и целует меня целомудренно в обе щеки, исходя потом. Так как туалет занят многозвучной дамой, придется ждать минут тридцать восемь, чтобы смыть помаду. Конечно, у старой доньи Росы нет легкомысленных намерений, но все равно противно. Она добрая. Хотя, по-моему, уж слишком восторженная. Лично я считаю, что времена нынче не для восторгов. Даже футбол жалок. Кажется, мы с портеньос[10] полюбили друг друга — и они и мы продули все что можно в этом мужественном спорте. Друзья по несчастью. Так вот, донья Роса в восторге от «Велеса». Дальше некуда. Уж выбрала бы себе команду получше, вроде «Боки» или «Ривера». Весь матч целиком слушает по радио, а вечером еще смотрит по телевидению, как голы забивают, и в довершение всего — это не голы, забитые футболистами команды «Велес», а те, которые им забили. Еще одна мазохистка. Поэтому я позволяю целовать себя целомудренно в обе щеки, чтобы она хоть выпустила на волю все свои резервы энтузиазма. А когда наконец многозвучная дама выходит, иду в туалет и смываю помаду.

VII

По крайней мере в эту первую неделю работа у меня идет. До сих пор на меня никто не жаловался. В конце дня, понятно, голова пухнет. Умственное переутомление. Кто бы сказал (школьником я никогда не перенапрягался), что дойду до такого: умственное переутомление, как у зубрилы какого-нибудь! Да еще не повезло: у выхода встретил Леонор с дочерью. Это семейство всегда мне было симпатично, но сегодня совсем доконало. Муж Леонор — в тюрьме «Либертад», Она видела его перед отъездом и говорит, что за четыре месяца он постарел на десять лет. Его выпотрошили. Он сам просил их уехать, Леонор не хотела, но он был в такой тревоге, что в конце концов она согласилась. Теперь не знают, что делать. Лаура, дочь, смотрит на меня с надеждой, будто я способен подать спасительную идею. Но хоть я и мобилизую свои мозги, ничего не выжимается. А Леонор тихонько плачет, пряча слезы. Плачет не для Лауры или там для меня. Нет, плачет сама по себе. Спрашиваю Лауру про Энрике, ее брата, с которым я в первых классах сидел за одной партой. «Уже год, как ничего не знаем о нем. Он пропал. Каждый день покупаем газеты из Монтевидео, чтобы найти в каком-нибудь списке, вернее, боясь найти». А я стою как дурак, не зная, что сказать, что сделать. Рассказываю им, что работаю в издательстве, обещаю, что, если услышу про какую-нибудь работу для Лауры, обязательно сообщу. Они оставляют телефон своих друзей. И уходят, прижавшись друг к дружке, будто ища защиты. Ничего в рот не лезет. Стыдно. Ночью, в постели, меня вдруг встряхивает что-то, содрогания какие-то, и я не могу сдержать слезы чуть ли не полчаса. И все из-за чужой беды. А может, она будет и моей?

VIII