Блюстители Неба

С самого начала курса двенадцатый внушал мне серьезные опасения: несмотря на то, что в школе треть детей составляли именно дети, зачатые преступниками помимо госинкубаториев, он был единственным, у кого аномалии в психике были выражены настолько ярко, он был единственный, кому сами дети дали кличку – Вруша. Да и сам факт анабиоза продолжительностью в двадцать лет был достаточно красноречив: двенадцатый практически не поддавался воспитанию. Так, в дортуаре именно на его кровати под подушкой смотритель обнаружил портрет легендарного мореплавателя Красного столетия Эрона Тети, вырванный из учебника, – и то и другое было строжайше запрещено. Так, именно он – двенадцатый – был задержан за воротами школы. Беглец направлялся в город! Не раз и не два на мой стол поступали бланки надзирателя дортуара, в которых тот рапортовал о фантастических россказнях Мену ученикам перед сном. Например, в последнем рапорте было записано о том, что двенадцатый якобы видел за окном спальни парящего в небе бородатого мужчину с крыльями за спиной, в зеленой шляпе, а вместо ботинок у неизвестного из-под брюк торчали птичьи лапы… Подобные склонности к фантазиям, к опасной чепухе были тревожными сигналами о том, что методы правильного воспитания малоэффективны. Я даже пошел на отклонение от правил и, в целях правильного искоренения, выбрал для Мену мальчиком для порки самого тихого, тщедушного и хилого ученика из младшего класса под номером К-28. Они были дружны с двенадцатым, и постоянные наказания послушного и ни в чем не виновного мальчика должны были дать нужное направление процессу перевоспитания. И действительно, Мену стал заметно тише, а может быть, более скрытным. Я подозревал, что он просто пережидает, затаился, и оказался прав – неизбежное случилось. Это произошло на прошлой неделе: на моем столе вспыхнул огонек срочной связи и сигнальная маска пропела голосом туалетного смотрителя, что мой воспитанник двенадцатый занимается чем-то страшным. Из сбивчивой речи ничего нельзя было понять, кроме того, что нарушители собрались на большой перемене в туалете на третьем этаже. Я поспешно вышел из кабинета и поднялся по лестнице наверх: лифт, как всегда, не работал, несмотря на все рапорты… я еще надеялся, что смотритель ошибся, и, увидев притихшую толпу учеников, осторожно подкрался поближе, заглянул через головы и обомлел. Вокруг Мену – а это был именно он, я хорошо разглядел номер на спине его формы – кружились в воздухе и опадали, лопаясь, на пол странные разноцветные фигурки. Нечто похожее на лепные мыльные пузыри, пустые внутри, но не круглые, а видом похожие то на цветы, то на вилки, то просто на капли разных цветов: красные, белые, черные с алыми полосками. Все эти фигуры выплывали – я не мог подобрать более точного слова – из непонятной штуковины, которую двенадцатый держал в руках высоко над головой. Я обрушился на него, забыв в гневе о правилах общений с учащимися. Зрители бросились врассыпную, а Мену покорно положил на мою ладонь тяжелую металлическую на ощупь штуковину – нечто похожее на портсигар, на плоскую пластинку, на электрозажигалку, черт знает на что, одним словом. В тот момент, когда предмет оказался в моей руке, он еще несколько секунд менял свою форму, словно был из резины, пока окончательно не замер в очертаниях овального куриного яйца, только сплюснутого с одной стороны, как раз там, где в абсолютной черноте светилась крохотная точка размером с булавочный укол. Из точки в этот миг выдавливался, как из тубы, некий пузырь, уходящий в глубь предмета светящейся волосяной нитью, но вдруг погас и лопнул. Я был потрясен. Двенадцатый заметно напуган. Мы оба молчали: он был явно не в состоянии говорить, а я не хотел, чтобы меня слышал туалетный надзиратель, скрытно дежуривший за экраном, который, разумеется, имел с виду облик обшарпанной стены, кое-где исцарапанной рисунками и даже неприличными надписями, хотя о покраске стены речь шла уже на нескольких педсоветах подряд.