Блитвуд

Я покачала головой. Тилли знала, что я никогда не приду на её собрания профессионального союза или в её марксистский кружок. Мама воспитывала меня держать голову опущенной вниз и никогда не разговаривать — особенно, с молодыми людьми, к которым она относилась с серьёзным подозрением. Я никогда не буду вести шутливую беседу с молодыми студентами-юристами, как это делала Тилли. Они могли проводить свои дни всего лишь через одно здание от фабрики, где мы с Тилли работали, но держались они как можно дальше от подобных нам девушек, и я не разделяла надежду Тилли, что между нашими мирами будет возведён мост.

— Что означает то, как он назвал тебя? — спросила я, когда мы подошли к фабрике, расположившейся на углу улицы Грин.

— Farbrente maydlakh, — произнесла она, накручивая на палец локон моих каштановых волос, гораздо менее бросающегося оттенка красного, нежели у самой Тилли. — Он подразумевал нас обоих, девочка моя, из-за наших волос. Это означает «пламенные девушки».

* * *

В холле находилось несколько грузовых лифтов; нам недозволенно было пользоваться пассажирскими лифтами.

— Пошли, — сказала Тилли, подтолкнув меня в сторону лестницы. — Если мы опоздаем, мистер Бернстайн запрёт двери прямо перед нами. Я быстрее тебя.

Она исчезла вспышкой красных чулок, и оставалась вне досягаемости все девять лестничных пролётов. Мы выдохлись и согнулись вдвое, корчась от смеха и хватая ртом воздух, но умудрились проскочить внутрь буквально за минуту до того, как мистер Бернстайн, прораб, закрыл за нами дверь и запер её на замок. Мы повесили свои пальто в раздевалке и поспешили к своим машинам. Рабочее место Тилли было в конце заднего ряда, и оно было гораздо лучше, нежели моё — напротив стены, под окнами, открывавшими вид на Вашингтон Плейс. Оно позволяло раньше выходить во время окончания работы, когда все девушки собирались у двери, в ожидании проверки сумочек на наличие украденного кружева или лент, которую проводил мистер Бернстайн. Сев на своё место, я воспользовалась минуткой и посмотрела на длинный швейный стол, где сидела Тилли. Она помогала новой девочке найти своё место — болезненного вида худой девчушке, одетой в платье слишком большого размера, которой на вид не могло быть больше двенадцати лет. У неё затряслись руки, когда Тилли вложила в них ножницы.

— Не волнуйся, Этта, я буду присматривать за тобой, — сказала она девочке с улыбкой, которая согревала неотапливаемый этаж.

Это были те же самые слова, что сказала мне Тилли в мой первый рабочий день здесь четыре месяца назад.

В отличие от маленькой Этты, я была в ещё более бедственном положении, вынужденная устроиться на работу на шумной, многолюдной фабрике после смерти своей мамы. Единственная работа, которую я умела делать, так это подрезать шляпы. У моей мамы были клиенты среди богатейших женщин города — из «четырёх сотен», так она называла сливки Нью-Йоркского светского общества. У неё были искусные руки и проницательный глаз, чтобы понимать, куда именно добавить перо и где поправить поля, и какая лента к какому цвету фетра лучше всего подходит. У нас не было много денег, но мы справлялись. Мама всегда говорила, что лучше быть бедняком, чем рабом денег, и, несмотря на то, что она иногда впадала в меланхолическое молчание, она всегда овладевала собой, когда замечала, что я выгляжу обеспокоенной.

Вплоть до дня, когда она увидела мужчину в накидке.

Это был день моего шестнадцатилетия. Мама пообещала мне прогулку в Центральном Парке после того, как мы доставим одну из последних шляп клиенту на Пятой Авеню. Когда мы уходили от клиента, мама внезапно остановилась на тротуаре и стала внимательно всматриваться на другую сторону Авеню у входа в парк. Проследив за её взглядом, я увидела мужчину в накидке, который поднял свою фетровую шляпу Хомбург в приветствии. Его лицо, испещрённое тенью от листвы, было расплывчатым, но я смогла почувствовать силу его взгляда. Я ощутила себя не в состоянии отвернуться. Когда я пристально посмотрела на него, я услышала, как начал звонить колокол. Я подумала, что звон мог исходить от Собора Святого Патрика. Мама схватила меня за руку и потянула в сторону приближавшегося автобуса. Она затолкнула меня в автобус, несмотря на все мои протесты о том, что она обещала мне погулять в парке. Она отказалась отвечать, когда я спросила кем был тот мужчина.

— Никто, — настаивала она, и затем повторила: — Никто.

Каждый раз, когда она говорила «никто», я слышала колокольный звон. Он продолжал звонить, пока мы ехали в автобусе по Пятой Авеню, и со временем я осознала, что звук исходил не из одной из церквей — он исходил из моей головы. После того как мы направились в сторону Четырнадцатой улицы, звон постепенно заглох, оставив слабый трезвон в ушах.