Блистательный и утонченный

Жюри все еще пребывало в обеденном настроении, перешептываясь и покашливая, пока судья Лестер раскладывал перед собой бумаги.

На дальней стороне трибуны Жюри стоял наблюдатель и разговаривал с одним из присяжных. Это были оба довольно молодые люди, и они непринужденно болтали, обмениваясь множеством улыбок и жестов. Доктор взобрался на трибуну и с интересом оглядывался вокруг, и в поведении его не было и намека на беспокойство, пока внезапно он не наклонился вперед, схватившись за край трибуны, и в мгновение его лицо внезапно стало мертвенно-пепельным, с выражением горечи и недоверия.

— Если угодно! — обратился он грубым тоном к судье Лестеру и, глядя на трибуну Жюри, он сделал несколько указующих обвиняющих жестов в сторону молодого человека, который разговаривал с присяжным. Это бы не кто иной, как Феликс Тривли.

На мгновение доктор казался вне себя, весь — безмолвное презрение, и, хотя только его обвинительного жеста было достаточно, чтобы вывести мужчину из зала, он все еще держал руку вытянутой, дрожа и молчаливо обвиняя мистера Тривли.

— Что, господи боже, этот человек здесь делает?! — затем воскликнул он, пытаясь обрести контроль над собой. — Это же закрытая сессия, так? Ваша честь, я вынужден сомневаться в неподкупности этого Жюри!

Эта вспышка гнева вызвала огромное волнение в зале суда. Почти каждый из состава Жюри сидел, сгорая от любопытства, а молодой присяжный, с которым разговаривал мистер Тривли, уставился на доктора с открытой враждебностью, в то время как сам Тривли, словно в подтверждение замечаний доктора, просто улыбнулся с натянутой вежливостью и кивнул.

— Доктор рассказывает не все, что он знает, — сказал он очень тихим голосом, и его губы изогнулись в болезненной улыбке, которая не покидала его в течение всего инцидента. И, произнеся это, он слегка повернулся в профиль и принял странную позу, мелькнув при этом маленьким белым пятном на своем затылке.

— Да, я знаю! — сразу же парировал его доктор. — Я знаю эту ссадину! А ее ты чем заклеил? Паучьими яйцами? Господи боже! — он тяжело нагнулся, побледневший, опершись на край трибуны, словно ему неожиданно стало плохо.

— Вы хотели бы так думать, хотели бы, доктор? — ответил Тривли, и только его рот изогнулся в фантастической улыбке, а его тусклые глаза оставались неживыми, абсолютно мертвенно-серыми. — Или это расстроило бы вас? Это бы вас расстроило — и ваши весьма особенные сведения?

Судья Лестер поднял свой молоток, но еще до того, как он смог ударить, мистер Тривли мягко повторил фразу:

— Доктор рассказывает не все, что он знает. — После чего доктор Эйхнер, придя в себя, заговорил настолько громко и отчетливо, что судья Лестер продолжал держать в воздухе свой молоток, замерев от слов доктора.

— Я скажу больше, — заорал он, — у этого человека серьезный случай психического помешательства: ярко выраженный педераст, в тяжелой стадии паранойи!

— Это клевета! — закричал приятель Тривли с трибуны Жюри, наполовину вскочив и дико глядя на судью Лестера и ища его защиты.

— Это клевета, — сказал судья Лестер, ударяя молотком, — и я советую вам, доктор…

— Дайте обвинению быть клеветой! — закричал доктор Эйхнер. — И защита будет: Правда!

— Я советую вам, доктор, — сказал судья Лестер очень громким голосом, — помнить о том, что вы можете быть ответственны за выражение неуважения к этому суду! — И он оглушительно ударил молотком. — Я продолжаю настаивать на порядке в зале!

И когда в зале суда волнение утихло, был слышен только голос доктора Эйхнера, обращающийся к одному из близко сидящих чиновников.

— Задержите этого человека. Я хочу допросить его. — Он говорил в таких уверенных обертонах, но было сомнительно, что чиновник, один из учетных клерков, даже расслышал его. В любом случае он отреагировал на слова доктора ледяным молчанием.

— Я сказал — порядок, доктор, я не буду предупреждать вас еще раз! — Он остановил доктора тяжелым, приказывающим взглядом, безотрывно глядя на него почти полминуты. Однако доктор, казалось, погрузился в свои собственные мысли. Его агрессивное поведение переросло в явную глубокую озабоченность, его глаза уставились на Жюри, не фокусируясь, брови сдвинулись, и весь вид его выражал размышление и сосредоточенность, словно в уме он пытался сопоставить какие-то факты и связать их воедино.