Блики, или Приложение к основному

Срок пришёл… или так тут: истёк срок. Стёпа, оставив Аню на попечение другу Сафе, уехал в Черногорск познавать секреты киноаппарата, как с ним управляться, а Сафа и Аня среди прочих – в Полоусно, в интернат, чтобы начать и закончить десятый класс. А уж дальше вот как: на каникулы в ноябре Аня и Сафа вернулись влюблёнными – Аня в Сафу, Сафа в Аню – и удивляться тут, полагаю, особенно нечему: оба видные – как он, так и она. Прилетел на праздник и Степан, про дела свои сердечные кем-то уже осведомлённый. Ситуация, казалось бы, ординарная, но в Каменске тогда об этом только мужики, пожалуй, да собаки не судачили – первые по своей чёрствости, вторые по занятости: свадеб был у них сезон. Да и что уж там, все ж на виду…

А за год до этого, после какого-то кульпросветного училища в Исленьске назначился к нам завклубом Серёжа Зарх. Я маялся, на что свои имел причины, Серёжа, по городу тоскуя, томился от скуки и безделья «в такой глуши», и слабой утехой для нас служила совместная пьянка, тихая и унылая – так мне сейчас кажется, тогда же представлялась бесшабашно удалой, с развесёлым по пакости похмельем. У подвыпившего Серёжи и возникла мысль сыграть в клубе пьесу. И вот что мы: искали, искали в клубной библиотеке что-нибудь подходящее, но ничего, кроме «Чайки» и «Любови Яровой», тут же нами отвергнутых, не нашли и сами написали за две ночи драму. В каком-то таёжном, согласно сюжету, посёлке живёт молодая, красивая, естественно, баба, а муж у неё парень крутой и сидит то ли за грабёж, то ли за хулиганство. Муж сидит, баба сохнет, время, отмечаясь у чтеца за кулисой, идёт, и тут, как на грех, заезжают в посёлок геологи. Работа работой, а жизнь есть жизнь – и у одного из геологов намечается с героиней роман. Ну а однажды, хмурой, естественно, ночью, в проливной, разумеется, дождь в облитой из бачка водой плащ-накидке возвращается отсидевший, но лучше – сбежавший муж. С ходу, с порога, возникают разборки, баба не знает, что делать, сердце её половинится между верностью и любовью и чем-то ещё, а муж выходит в сени, берёт там свой старый бандитский обрез и решает судьбу, а заодно и сюжет очень просто: убивает геолога, а затем и жену. Ничем другим, решили мы, народ наш не прошибёшь, тем более накануне праздника или в исход его. Роли, как режиссёр-профессионал, распределил Серёжа. Мужа играть согласился Стёпа, геолога – Сафа, а Аню, с её почти китайским, то есть почти театральным лицом и с её стеснительностью, мы кое-как уговорили исполнить роль злополучной бабы. Претенденток на эту роль было много, но по нашему замыслу выходило так: женой таёжного бича-хулигана могла быть только якутка, бурятка или остячка – женщина с эпикантусом («узкоглазая») и не иначе, иначе никто в Каменске и не захотел бы поверить в любовь геолога – избаловало и развратило вкусы каменцев киноискусство, глубоко копнувшее в таёжной тематике. Подспудно, конечно, сказалась и ситуация… тут про то, о чём молчали мужики лишь да собаки. Желающих порезвиться на сцене оказалось немало, и Серёжа, уже без меня, вставлял в пьесу «эпизодических» героев с репликами вроде: «Геологи приехали, в клуб сёдня пойдёшь?!» Три дня тренировались, разучивая текст. Шестого ноября генерально прорепетировали: в финале Стёпа бабахал из настоящего обреза вставленным в холостой патрон капсюлем. Сафа, схватившись за грудь, не жалея белой рубашки, выжимал из насыпанной в карман брусники сок, медленно съезжал со стула и растягивался на полу, а с женой бандюга расправлялся уже за занавесом с выключенным в зале и на сцене светом – громкая, лагерная, свободная от цензуры, брань, заключительная фраза: «Ах, ты так, лярва, тебе его жалко, а я-то думал!.. Ладно, мне, сука, нечего терять!» – и выстрел.

Седьмого ноября из соседнего сельсовета прикатил какой-то дядька, уполномоченный райкомом зачитать каменцам торжественную речь о великой Русской революции. Дядька, то и дело поглядывая на часы, бубнил какую-то ни ему, ни кому другому в зале не нужную нудь, а на сцену, удерживаемый женой, рвался подвыпивший Василий Казимирович Плисовский, бывший военврач, тогда уже как бы на пенсии, и кричал: «Кончай травить пустое! Мышь бумажная! Слышали! Да здравствует пятьдесят восьмая!» А с места вторил ему эстонец Мандрий, тоже бывший, но не врач, а фельдшер, практиковавший когда-то в буржуазной Эстонии, в трезвом состоянии самый тихий человек в Каменске, и кто-то ещё, видно не было, а по голосу из фойе, откуда я нет-нет да поглядывал на это таинство, узнать было трудно. Дядька обиделся или сделал обиженный вид – что скорее всего, ведь тоже человек, и вряд ли без семьи, поджидающей его дома, – собрал сурово недочитанные бумаги, оделся прямо на сцене, сердито оглядывая хохочущий зал, прошёл с достоинством между рядами, кивнул шофёру и уехал. А в клубе, как затравка к спектаклю, начался маленький концерт. Серёжа пилил на баяне, а девушки, разбредаясь сильными, окрепшими на чистом воздухе и парном молоке голосами, глушили зал песней: «Рисует узоры мороз на оконном стекле…»