Блез Паскаль

Вольтер, опасный и умный враг католицизма, развенчивает апологетику Паскаля с позиций деизма, настолько вольнодумного, что он всю жизнь преследовался церковниками как атеист. Он метит в самое «сердце» христианской доктрины Паскаля, указывая на возможность объяснения противоречивости человека, исходя из других религий и даже языческих мифов: «Этот способ рассуждения является ложным и опасным, ибо басни о Прометее и Пандоре, андрогинах Платона, догмы древних египтян и догмы Зороастра столь же хорошо объясняют эти видимые противоречия» (там же, 29). Вместе с тем, как и Дидро, Вольтер считает двойственность человека естественным и даже закономерным и необходимым явлением, ибо человек сложен, имеет различные желания и страсти и может по-разному думать и поступать. Ему представляется нелепым объяснение противоречивости человека мифом о первородном грехе, который есть объект веры, а не разума. Вольтер легко, подчас остроумно «снимает» остроту Паскалевых парадоксов, отнюдь не пытаясь разрешить их, ибо считает их ложными, надуманными. Или он обращает внимание на иные стороны бытия человеческого, которых Паскаль как будто нарочно не видит. Так, скажем, Паскаль сетует на бесконечные несчастья и страдания человека, а Вольтер подчеркивает, что человек счастлив настолько, насколько позволяет ему его природа, что он счастливее всех других существ, во многом совершеннее их.

Трагическому мироощущению Паскаля, жившего в период поражения буржуазной революции во Франции, Вольтер противопоставляет жизнеутверждающее и оптимистическое мировоззрение буржуа в канун Великой французской революции.

2. Трагизм человеческого бытия и «спасение» человека

Антропологическое обоснование религии связано у Паскаля и с осмыслением естественного конца человеческой жизни, который он считает «трагическим концом». Паскаль его настолько драматизирует, что кажется, будто острота переживания ожидающей всех смерти никогда не оставляла его. Самая мысль о смерти порождает в нем отчаяние и ощущение безысходности. «Последний акт кровавый, как бы ни была прекрасна комедия во всем остальном. В конце концов, хлопаются головой о земь, и это уже навсегда», — говорит Паскаль (14, 523, фр. 165). Он рисует безотрадную, ужасную «картину человеческой жизни», в которой люди уподобляются узникам в цепях, осужденным на смерть. Каждый день одни из них умерщвляются на глазах у других, а оставшиеся в живых, скорбно взирая друг на друга, ожидают своей очереди (см. там же, 556, фр. 434). Мысль о смерти как бы гипнотизирует Паскаля, не дает ему покоя, подтачивает его бытие в самом корне, а оно и без того было всегда очень хрупким. Обремененный с раннего детства различными тяжкими болезнями и физическими недугами, которые не раз ставили его жизнь на грань смерти, не доживший до сорокалетнего возраста, который древние греки считали периодом «акмэ» (расцвета) человеческой жизни, Паскаль слишком реально должен был чувствовать близость смерти и даже как бы ее «присутствие» в самой его жизни.

Но в этом хрупком теле обитал могучий дух, слишком многого от себя требовавший, чтобы удовлетвориться любым настоящим положением дел в своей жизни, чего бы это ни касалось, — творческих удач в различных областях науки, нравственного самосознания, отношений с родственниками и друзьями и т. д., и побуждавший себя подчас к непосильному, изнурительному научному, а также и «душевному» труду. Нельзя, конечно, сказать, что Паскаль был совершенно не способен порой глубоко ощущать счастье и радости жизни, которые дарили ему прежде всего его научные открытия, рано пришедшая к нему слава «французского Архимеда», а затем «мудреца» и «святого», общественное признание и популярность «Писем к провинциалу», а также трогательная любовь к нему отца и сестер, преклонение перед ним его ближайшего друга герцога де Роанне и его прелестной сестры Шарлотты.

Тем не менее Паскаль принадлежал к тем «загадочным натурам», удел которых, по мнению Гёте, состоит в вечной неудовлетворенности собой. Так что беспощадная требовательность к себе, доходившая в последние годы жизни до жестокого нравственного и физического самобичевания, лишала его ощущения полноты бытия, и он часто жил на грани физического и нервного истощения. Полный разнообразных творческих планов, Паскаль остро чувствовал ограниченные пределы своей хрупкой жизни, торопился, подхлестывал себя, боялся не успеть. За свою до обиды короткую жизнь он многое, очень многое успел, но субъективно был убежден, что им «почти ничего не сделано». Недаром Паскаля называют «мучеником науки», но еще его можно назвать и «гением страдания». По образному выражению С. Цвейга, «судьба» любит облекать в трагические формы жизнь великих людей, как бы пробуя на них свои самые могучие силы. Дело, конечно, не в мифической «судьбе», а в непреклонной воле великих людей, умеющих противостоять самым неблагоприятным обстоятельствам внутри и вне себя. Паскаль умел это делать, но счастливее он не становился.