Блеск

Иисус же сказал ученикам Своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Божие.

Мф. 19:23–24

Тусклый газовый свет падал на мистера и миссис Кэрнс, пока хозяин дома молча смотрел в окно на улицу, а его жена читала раскрытую Библию, упиравшуюся в её выступающий живот. С ужина, который и сам по себе прошел немногословно, они почти не говорили. Элизабет не переставала гадать, что занимает мысли Сноудена, и, осознав это, почувствовала себя грубиянкой. Муж так много для неё сделал — и великолепно подобранная серебряная погремушка была лишь последним знаком его расположения, — а она до сих пор не прекратила размышлять, что за заботы его так тяготят.

И конечно же, раз за разом её мысли возвращались к нацарапанному неуклюжим детским почерком слову «Клондайк». Она попыталась отогнать это воспоминание, а затем отложила небольшую Библию и пересекла комнату. Кроме освещенных фонарями участков, улица за высокими окнами казалась темно-фиолетовой, и по ней лишь изредка проезжали экипажи. Элизабет слышала разговоры слуг о том, что, несмотря на понедельник, Шунмейкеры и кто-то ещё давали сегодня приемы. Скоро сезон закончится, и по опыту прошлых лет, когда она ещё была в центре всеобщего внимания, Элизабет хорошо знала бесшабашную оживленность общества в эту пору.

— Все в порядке, мистер Кэрнс? — спросила она, встав за спиной мужа и глядя на их отражение в оконном стекле.

Сноуден кивнул.

— Мне нужно кое в чем признаться, — продолжила она тихим слегка подрагивающим голоском. Именно так она разговаривала, играя роль гостеприимной хозяйки, милой скромной девушки, стремящейся произвести наилучшее впечатление на гостей.

В отражении Элизабет увидела, как бровь супруга приподнялась, а затем он повернул голову, но недостаточно, чтобы встретиться с ней взглядом.

— О?

— Да. — Её голос источал медовую сладость, хотя сейчас она говорила несколько поспешно. — Я видела погремушку — то есть, я не разворачивала подарок, но не раз дарила другим такие же, и поэтому знаю, что там лежит. Простите, но меня весь день переполняла благодарность за то, что вы купили мне такую милую вещь, и мне хотелось сказать вам спасибо.

— О. Я рад, что вам она понравилась, — ответил Сноуден тоном, которого она никогда прежде от него не слышала — будто бы испытывал облегчение, но не совсем так. — Точнее, понравится, — исправился он.

Сноуден не стал поворачиваться, чтобы посмотреть на жену, и поэтому она ободрительным жестом коснулась его руки и ненадолго задержала там ладонь. Сноуден не проронил ни звука и не удостоил её взглядом, но Элизабет все равно думала, что ведет себя как истинная жена, и когда почувствовала, что её прикосновение достигло цели, вышла из комнаты поискать что-нибудь, что можно было бы подать мужу. Возможно, чай, а ещё лучше — бренди, которое слуги пока ещё не успели перелить в хрустальные бутылки, предназначавшиеся для сервировочного столика в стиле эпохи Регентства в главной гостиной.

Казалось, с каждым днем Элизабет увеличивалась в размерах и становилась все более неповоротливой. Ребенок внутри нее отнимал все силы. Она долго искала поднос, бренди и бокал. В этот час на кухне было тихо — весьма требовательная миссис Шмидт всегда следила, чтобы все было вымыто и убрано сразу после ужина — и Элизабет ненадолго забыла о своем намерении, отвлекшись на развешанные по стенам медные горшки и выступающие белые печные изразцы размером с кирпич. Её новый дом был построен в те же годы, что и тот, где она выросла, поэтому и угольная печь с железной заслонкой, и фарфоровая раковина, и чан с горячей водой напоминали ей о кухне в доме номер семнадцать в парке Грэмерси, которую она так хорошо помнила. Вовсе не потому, что проводила там много времени, а потому, что ей приходилось пробираться через кухню, идя на тайные ночные свидания с Уиллом. Кухня всегда означала для неё предвкушение: слабый запах кулинарного жира и мыла был последним, что она слышала перед тем, как спуститься в конюшню, где жил Уилл.

Эти приятные воспоминания во многом затмили тревогу и чувство вины перед Сноуденом. Возвращаясь в холл, Элизабет мельком посмотрела в висящее напротив лестницы овальное зеркало и увидела, что почти улыбается. И тут она услышала мужской голос, непохожий на голос мужа, вскоре сменившийся более знакомым тембром.

— Уже поздно, — недовольно произнес Сноуден. 

— Поздно, поздно… Знаю я. — Элизабет поняла, что подобный акцент вряд ли принадлежит завсегдатаю светских гостиных. — Потому и пришел, чтобы точно застать вас дома.

Стоя в тени лестницы, Элизабет понимала, что должна обозначить свое присутствие. Но не сдвинулась с места и бросила взгляд на стоящий на подносе бокал. Его содержимое беззвучно плескалось.