Блек. Маркиза д'Эскоман

Яркий и весело потрескивающий огонь, тот славный огонь, в очаге, который питают дровами (это можно встретить лишь в провинции), прогнал одновременно и дрожь, и плохое настроение шевалье; наслаждаясь приятным, почти сладострастным ощущением тепла, он забыл свой гнев; затем, повинуясь естественному переходу мыслей, он подумал о бедной собаке: с ней обошлись не лучше, чем с ним, но ей, чтобы высушить свою шелковистую одежду, пришлось, вероятно, довольствоваться бледными и немощными лучами осеннего солнца.

Эта мысль заставила шевалье де ла Гравери покинуть кресло, в котором он столь восхитительно нежился около огня, принимая эти теплые ванны как вознаграждение за ледяной душ; он подошел к окну, поднял занавески и увидел животное: дрожа, оно сидело на другой стороне улицы около тюремной стены, расположенной напротив дома шевалье.

Несчастная собака, насторожив уши, с видом глубокой печали разглядывала жилище, где ей был оказан такой негостеприимный прием.

В это же мгновение, то ли случайно, то ли движимая инстинктом, подняв голову, она заметила за оконным стеклом шевалье де ла Гравери. При виде его ее физиономия стала еще более красноречивой, и на ней появилось выражение горестной укоризны.

Первым порывом г-на дела Гравери, порывом, которого великий дипломат советовал остерегаться, так как он всегда бывает добрым, было признать перед самим собой неправоту, допущенную им по отношению к благородному животному; но давно усвоенная привычка подавлять свои симпатии взяла верх над этими остатками его прежнего темперамента.

— О нет! — вслух сказал он, как будто отвечая на свою собственную мысль. — Пусть она возвращается к своему хозяину, и Марианна тысячу раз была права, что не стала делать ни малейшего различия между собакой и мной. Если привечать у себя всех бродячих собак, то не хватит никакого княжеского состояния! К тому же у этой собаки масса недостатков: она любит поесть, а следовательно, должна быть воровкой; она разграбит и разорит весь дом, и потом… и потом… я не желаю иметь у себя в доме животных; я дал себе слово, а главное, я поклялся в этом Дюменилю.

После этого шевалье вернулся в свое кресло, где, предавшись сладкой дреме, постарался заглушить угрызения совести, о которых свидетельствовал его монолог.

Но вдруг в мозгу у шевалье стало твориться нечто странное.

По мере того как он погружался в дрему, предметы, окружавшие его, мало-помалу исчезали, уступая свое место другим: стены распахивались и превращались в деревянные решетки, напоминающие клетку; нежный, чистый и благоуханный воздух проникал через все эти щели, и через них же, если посмотреть вверх, было видно ясное небо, а если взглянуть на горизонт, то лазурное море.

Невольная греза, магнетическая сила перенесла шевалье дела Гравери в Папеэте.

Перед ним находилось ложе с матрасом; в изголовье и в изножье этой кровати горел желтоватый воск; завернутое в саван, на ней лежало тело человека; постепенно этот саван становился все прозрачнее и прозрачнее, и сквозь полотно шевалье де ла Гравери узнал пожелтевшее и осунувшееся лицо, остановившиеся глаза и приоткрытый рот капитана Дюмениля, и он услышал голос своего друга, отчетливо произносившего слова: «Если только я увижу, что там, наверху, в порядке вещей переселение душ, то буду умолять милосердного Бога вверить мне шкуру собаки, и в этом облике, где бы я ни был, я разорву свою цепь, чтобы отыскать тебя».

Затем погребальная пелена отделила шевалье от мертвого тела капитана и видение растаяло в тумане.

Шевалье издал вопль, словно он катился куда-то в пропасть, проснулся и, придя в себя, заметил, что сидит, вцепившись в подлокотники кресла.

— Проклятье!.. — вскричал он, вытирая лоб, покрытый густыми каплями холодного пота. — Какой жуткий кошмар! Бедняга Дюмениль!

Затем, после паузы, во время которой его глаза оставались неподвижно устремлены на то место, где появилось видение, он произнес:

— Это в самом деле был он.

И, как будто эта убежденность побуждала его принять трудное, но неизбежное решение, шевалье поднялся и быстро направился к окну.

Но на полдороге он остановился.

— Ах! Это ужасно глупо! — пробормотал он. — Мой бедный друг умер, и, к несчастью, его уже не воскресить; как добрый христианин, я могу надеяться лишь на то, что Господь смилостивился над ним и принял к себе его душу. Нет, это нелепо! Я слишком много ходил сегодня; душ Марианны вызвал у меня лихорадку, а от этой проклятой собаки у меня помутился разум. Нет, нет, не будем больше думать об этом.

Господин де ла Гравери отправился в библиотеку и, чтобы больше не думать об этом, то есть о капитане Дюмениле и черной собаке, взял первую попавшуюся под руку книгу, снова как можно удобнее устроился в своем кресле, поставил ноги на наличник камина, наудачу раскрыл взятый том, и взгляд его упал на следующие строчки: