Блек. Маркиза д'Эскоман

В городе, где располагалась религиозная община, был превосходный учитель фехтования, и одно время даже встал вопрос, не отдать ли юного Дьёдонне учиться фехтованию; но, помимо того, что это очень утомительное упражнение, кто бы мог поручиться, что шевалье де ла Гравери, с его милым характером, столь кротким и приветливым, пришлось бы когда-нибудь драться на дуэли! Надо было быть злобным и коварным чудовищем, чтобы желать ему зла, но, слава Богу, такие чудовища встречаются редко.

В ста шагах от монастыря протекала великолепная река; она несла свои спокойные воды, гладкие как зеркало, мимо разноцветных лугов маргариток и лютиков; студенты из расположенного поблизости университета каждый день совершали здесь такие геройские безумства, перед которыми бледнеют деяния шиллеровского ныряльщика. Можно было бы три раза в неделю отправлять юного Дьёдонне на реку и под руководством искусного учителя плавания сделать из него настоящего ловца жемчуга; но в реке били ключи, и их холодная вода могла бы пагубно отразиться на здоровье ребенка. Дьёдонне довольствовался тем, что два раза в неделю плескался в ванной своей тетки.

В результате Дьёдонне не умел ни плавать, ни фехтовать, ни ездить верхом.

Вы видите, что воспитание шевалье мало чем отличалось от воспитания Ахилла; но только если бы среди милых дам, окружавших шевалье де ла Гравери, появился бы новый Улисс, обнажающий меч, то, вполне возможно, вместо того чтобы броситься к мечу, как поступил сын Фетиды и Пелея, Дьёдонне, ослепленный солнечными бликами на лезвии меча, спасался бы в самом глубоком подвале общины.

Все это крайне плачевно сказалось на физическом развитии и нравственных устоях Дьёдонне.

Ему было шестнадцать лет, а он не мог видеть, как дрожат слезы на глазах другого человека, чтобы тут же не заплакать самому; смерть воробья или канарейки, принадлежащих ему, приводила его к нервным припадкам; он сочинял трогательные элегии по случаю кончины майского жука, нечаянно раздавленного; и все это проявлялось в нем к огромному удовольствию и общему одобрению канонисс, которые превозносили утонченную деликатность его сердца, не подозревая, что развитие столь непомерной чувствительности обязательно должно привести их идола к преждевременному концу или же придать эгоистическую окраску этим чрезмерно филантропическим чувствам.

Исходя из этих предпосылок, невозможно было даже предположить, что Дьёдонне мог бы получить от своих воспитательниц какие-либо наставления, касающиеся искусства нравиться, и уроки науки любви.

Но все обстояло совсем по-иному.

У г-жи фон Флорсхайм, одной из подруг г-жи де Ботерн, была племянница, которая, так же как и племянник последней, жила вместе с ней в обители.

Эту девочку, двумя годами младше Дьёдонне, звали Матильда.

Она была белокура, подобно всем немкам, и, как у всех немок, с самого младенчества ее большие голубые глаза источали сентиментальность.

Как только малыши научились самостоятельно держаться на ногах, добрым канониссам показалось забавным подтолкнуть их друг к другу.

И если Дьёдонне не научили или не отдали учиться верховой езде, фехтованию и плаванию, то ему преподали совсем другой урок.

Когда, набегавшись по монастырскому цветнику, одетый, как пастушок Ватто, в курточку и панталоны из небесно-голубого атласа, в белый жилет, шелковые чулки и туфли на красных каблуках, Дьёдонне возвращался с букетом незабудок или веточкой жимолости, его учили преподносить эту веточку жимолости или этот букет незабудок своей юной подруге, преклоняя перед ней колено, согласно обычаям старинного рыцарства.

В те дни, когда стояла плохая погода и нельзя было выходить, г-жа де Ботерн садилась за спинет и исполняла менуэт Экзоде, а Дьёдонне и Матильда, взявшись за руки, выступали вперед, подобно двум маленьким куклам на пружинах, и начиналось хореографическое представление, заставлявшее радостно сиять глаза и расцветать сердца добрейших канонисс. Дьёдонне был в наряде пастушка, а Матильда, разумеется, была одета пастушкой.

По окончании менуэта, когда Дьёдонне галантно целовал у своей партнерши маленькую ручку, белую и надушенную, наступала минута всеобщего ликования: милые дамы млели от восторга, заключали детей в свои объятия, прижимали к себе, и маленькие танцоры буквально задыхались под градом поцелуев.

Это не был больше Дьёдонне, и это не была больше Матильда: это были маленький муж и маленькая жена, и когда они углублялись под сень величественных деревьев парка, подобно двум влюбленным в миниатюре, то, вместо того чтобы предостеречь их: «Дети, не ходите туда, уединение опасно, и полумрака следует избегать», добрые канониссы, если бы это было им подвластно, превратили бы полумрак в сумерки и прогнали бы из парка всех малиновок и сверчков, чтобы ничто не нарушало уединения их любимцев.

Получилось так, что оба ребенка забросили игры, свойственные их возрасту, и предались напыщенной жеманной мечтательности, которая преждевременно будила их чувственность и растлевала их души.