Блаженный Августин

– Ну что ж тогда…, поехали в город, раз такое дело, – продолжил Юрий Венедиктович после двухчасового молчания, поглаживая по плечу, прижавшегося к нему Андрюшу, – или может тебе лучше здесь? – спросил сам себя, как и не обращаясь к мальчику, – хотя нет, поехали вместе, от греха подальше. Только я сейчас, – высвободившись из объятий встал и, пройдя на дачную кухню, зарылся в кухонном столе. Достав запрятанную в глубине, ещё прошлогоднюю, на всякий случай, бутылку водки, обречённо вздохнул, – вот и пригодилась…, кто бы мог подумать…

Открыв поллитру, жадно, как простую воду в жаркий день, в три приёма, влил в себя содержимое. Отломив свежую хлебную корочку, от приготовленных для праздника припасов, сначала занюхал, а потом неспешно зажевал, закусывая горячительное. Ещё раз огорчённо вздохнув, сказал:

– Ну, собираемся, Андрюша, и поехали.

Домой, по переполненным первомайским гуляниям улицам, добрались уже затемно. Войдя в тёмную, как бы пустую, квартиру, отец сразу же, не разуваясь, прошагал на кухню.

– Так, так, – задумчиво погладил пальцами Юрий Венедиктович глубокий след на столе, – так, так, – повторил пристально оглядывая тщательно прибранную и проветренную кухню.

– Глафира! – зычно крикнул хозяин дома в коридор, – ты дома?

– Да, – раздался из-за двери спальни неуверенный голос мачехи.

– Выйдешь?

– Нет.

– Понятно, – убедившись в своих предположениях, кивнул сам себе отец, – ну что же, «если гора не идёт к Магомету…», – бормоча под нос направился в сторону спальни.

– Открой, – негромко потребовал подёргав крепко запертую дверь.

– Хорошо, но только ты заходи один, без него, – просипела за дверью «тётя Граня».

– Ладно, – с ходу, как бы пошёл на уступку отец.

Щёлкнул открываясь замок, Юрий Венедиктович протиснулся внутрь и сразу же попал в цепкие объятия скулящей, как побитая собака, Глафиры:

– Юра, Юрочка, прости, прости, не хотела! Не знаю как это получилось! – завопила «обгадившаяся» женщина, не забыв тут же захлопнуть и закрыть на замок дверь спальной.

– Ты дверь зачем закрываешь?

– А как же?! Ты что, хочешь чтоб он меня убил?! – ещё громче заголосила Глафира.

– Чего ты выдумываешь? Он же ребёнок ещё совсем…

– Какой ребёнок? Какой ребёнок? Ему уже сколько? А ты? Сколько тебе было когда ты ко мне начал захаживать и поябывать? Забыл? А этот сучонок твой, от суки этой вечно пьяной, думаешь не дрочит уже? – голос орущей женщины поднялся до предела, напоминая визг разрезаемой вживую свиньи.

– Перестань! – попытался перекричать бьющуюся в истерике бабу Юрий Венедиктович.

– Не перестану! Потому что ты мой! Я у тебя первая была! И всё тебе дала! И всё позволила, сразу и во все дырки! А эта! Тварь! Украла тебя у меня! Сука, сучара! Как хорошо что она сдох…

За дверью раздался явственный удар кулака по сырому мясу. Гранька захлебнулась криком и хрипло заохала под градом побоев:

– По животу не бей…, по животу не бей, дурак…, ребёнок там…, твой…

– Как это?! – ошеломлённо остановил «экзекуцию», опьянённый водкой и яростью, отец.

– А так это! Что ж ты думал, если я от тебя три раза аборты делала, как ты требовал, так больше уже и никогда?

– Больше уже не будет. Никогда, – «вынес приговор» после тягостно длительного молчания разом протрезвевший Юрий Венедиктович.

– Чего не будет? – охваченная замогильным ужасом пропищала Глафира.

– Абортов. Рожать будешь. И распишемся и в квартире тебя на постоянно…

– Юра, Юрочка! – смеясь и плача зачмокала мачеха лицо долгожданного, наконец то «завоёванного» мужика, – спасибо! Спасибо, родной, я тебя так люблю! Так люблю!

– Ладно, ладно, успокойся, – вновь послышалось за дверью недовольное порыкивание Юрия Венедиктовича, – всё будет тебе, всё что обещаю, но ты мне тоже! Как на духу! Правда это всё, что у нас в селе говорят, о том, что ты в «хохляндию»…

– Правда, правда, Юрочка, – не дав ему договорить вопрос, с готовностью начала признаваться Глафира, – и про отворот, и про причастие! И не хмурься ты так, не надо! Потому что, это не я тебя, а она тогда приворожила, чтобы от меня утащить, а я тебя в первый раз не привораживала, ей-богу!

– Чего ты крестишься? Не веришь же…