Блатной

— Так вот, кончайте, — заявил капитан. — Иначе примем меры. Начнем кормить принудительно, через кишку. Знаете, как это делается? То-то… Да к тому же еще и статью припаяем. — В голосе его звякнул металл. — Второй срок дадим — за провокацию…

— Ну, положим, провокациями занимаетесь вы, а не я! — Я почувствовал на мгновение, как закипает и поднимается во мне горячая волна ненависти. — Имейте в виду, если понадобится, я тоже приму свои меры.

— Свои? — Он прищурился. — Меры? Любопытно… Что вы можете сделать?

— Буду писать! Обращусь в прокуратуру, в Верховный Совет, к самому министру, наконец. Расскажу обо всем, что вы здесь творите.

— Ты думаешь, скотина, — сказал, поджимая губы, Киреев (наконец-то он заговорил истинным своим языком!), — думаешь, это тебе поможет?

— Не знаю. Может быть, и не поможет, не важно, — отмахнулся я. — Но вам повредит, это уж точно!

Во время этого разговора я сидел на полу, прислонясь плечом к сырому бетону стены. Капитан стоял надо мной пригнувшись, упираясь ладонями в расставленные колени… Теперь он распрямился и как-то подобрался весь, потускнел лицом.

И, вглядываясь в него, я понял: я прав! Я угадал верно! Они оплошали, что-то сделали не так… С этим, без сомнения, и связан отъезд Гуся. Ну конечно — с этим! Он же все время жаждал крови. И получил ее в конце концов. И очевидно, перестарался, переборщил; искалечил кого-нибудь или угробил, скорее всего — угробил! И может быть, даже не одного. А здесь ведь не северный концлагерь! Мертвеца в тюрьме не оформишь по классическому стандарту: «Убит при попытке к бегству во время вывода на работу…»

Да и вообще начальство — высшее начальство — не любит таких непредусмотренных смертей; советский арестант по идее должен трудиться, вкалывать, строить социализм!

— Лучше уж вы не стращайте меня, — сказал я, — не стоит, гражданин начальничек.

— Я не стращаю, — процедил он угрюмо. — Я к тебе по-доброму пришел. А ты, я вижу, залупаешься… С-смотри!

Так мы долго с ним толковали. Однако я чувствовал — рано или поздно мне все равно придется уступить и смириться; пора было кончать изнурительную эту голодовку.

Возбуждение спало, сменилось слабостью и тошнотой, и я погодя сказал, гася истлевший окурок:

— В общем, вы хотите, чтоб было тихо? Что ж, если переведете меня в больницу…

— Переведем, — сказал капитан. — Сделаем! Но… обещаешь?

— Да.

— Ну вот и порядок.

Он снова стал прежним — добродушным, вежливым.

— Все как надо сделаем! Отлеживайтесь, поправляйтесь. Только учтите: долго лежать не придется. Через три дня — этап… Надеюсь, вы обойдетесь без эксцессов?

— Да уж можете быть уверены, — я усмехнулся слабо, — застревать у вас тут я не намерен.

Междоусобная война, развязанная на харьковской пересылке, оказалась столь яростной и жестокой, что поначалу ошеломила самих чекистов, особенно местных. На какое-то время тюремная администрация растерялась, испугалась ответственности. Именно тогда и явился ко мне оперуполномоченный. В случае скандала я мог бы быть свидетелем весьма опасным: необходимо было избавиться от меня, как можно быстрее спровадить на этап. А сделать это Киреев мог только в том случае, если я сниму голодовку и заявлю, что здоров.

Сомнения администрации продолжались, впрочем, недолго. Вскоре после описываемых здесь событий из Москвы поступили соответствующие инструкции, специальные приказы Берии — и все встало на свое место! Чудовищная наша резня обрела как бы законные рамки. Стихия вошла в берега.

Случилось это, по счастью, уже после того, как я покинул тюрьму. Задержись я в Харькове еще хотя бы недели на две — и мне бы, пожалуй, уже не спастись, не выбраться оттуда живым!

Глава 8 Крестный путь

Я покинул тюрьму августовской ночью — в поздний час, накануне зари. Стояла пора звездопада, и небо было блескучим и зыбким. Высоко, в синеве, бесшумно вспыхивали и косо рушились звезды. Они летели над сонной землей, над громадой города, над нестройной толпой заключенных, уныло бредущих к эшелону.

Существует поверье: увидев падучую звезду — загадай желание. И если сделаешь это быстро, покуда она не погасла, желание исполнится… Я вспомнил об этом в тот момент, когда нас пересчитывали, загоняя в вагоны (вагоны были не столыпинские, а товарные, «телячьи» — и это являлось верным признаком того, что этап предстоит неблизкий!), и с тоской и с надеждой вгляделся в небо. Вгляделся в небо и мысленно воззвал к нему.

Молитвы зэков, как правило, просты. Желания их незатейливы. В этот час, под косыми струями звездопада, все мы загадывали одно и то же, мечтали, в сущности, об одном: чтобы выдержать этот этап, уцелеть и остаться здоровым; чтоб фортуна послала легкую долю и сносную жизнь в той далекой стране, что зовется Система ГУЛАГа.

Дороги, идущие туда, не указаны в путеводителях, но заключенные знают их. Они знают: этап — не просто далекий путь. Это путь погибельный и жестокий; крестный путь, уводящий в другую жизнь, к иным пределам.